Шерлок Холмс в Тибете - Джамьянг Норбу

– А как вам кажется? Посредством магии? Или ясновидения? Или всего лишь благодаря несложной цепочке логических рассуждений?

– Клянусь жизнью, сэр, я не понимаю, как посредством рассуждений можно было проникнуть в ход моих мыслей. Ведь они заперты в моей черепной коробке, как кокосовое молоко в кокосе. Нет, сэр! Джаду – единственно возможное объяснение. Должно быть, вы прибегли к помощи какого-нибудь джинна, способного читать мысли, – скажем, Бактану, или Далхана, или Мазбута, а может, даже Залбазана, сына Иблиса[70].

Шерлок Холмс громко расхохотался.

– Я вовсе не хотел бы разочаровывать вас, утверждая, что не знаком с силами тьмы, но фокус на самом деле до смешного прост. Если вы позволите, я вам все объясню. Я наблюдаю за вами около десяти минут. В руках у вас была книга Герберта Спенсера «Основы биологии», и вы читали ее с заметным интересом. После этого вы положили открытую где-то на середине книгу перед собой на седло и задумались. Ваши глаза сузились. Очевидно, вы размышляли о только что прочитанном. Если я не ошибаюсь, в середине этой книги Спенсер обсуждает теории мистера Дарвина и некоторых его сторонников о поступательном развитии видов от простых к сложным. Я не был полностью в этом уверен, но вы подтвердили мою догадку, выйдя на время из забытья и принявшись вдумчиво и с любопытством рассматривать изобилующих вокруг диких животных и птиц. Похоже, вы были согласны с утверждениями Спенсера, потому что несколько раз вы кивнули своим мыслям. – Мистер Холмс закурил свою татарскую трубку и, выпустив струйку белого дыма, продолжил: – Но тут что-то грубо нарушило ход ваших мыслей. Помните, совсем недавно мы миновали жалкие останки растерзанной волками газели? Похоже, это печальное зрелище растревожило вас. Вольно говорить или писать о «выживании наиболее приспособленных»[71], сидя в теплой уютной гостиной в Лондоне; но, когда сталкиваешься с этой стороной природы в действительности, пусть даже речь идет о столь незначительном факте, как гибель какой-то там несчастной газели, чувствуешь себя подавленно. Вы помрачнели. Казалось, вы спрашиваете себя: разве есть такие теории, которые могли бы объяснить страдания, жестокость и грубость, насквозь пронизывающие жизнь? Вы вспоминали о собственных встречах с жестокостью и смертью. Я заметил, что вы бросили взгляд на свою правую ногу, на которой когда-то потеряли палец, и вздрогнули. На вашем лице проступили грусть и меланхолия, в которую мы обычно погружаемся, сознавая неизбывный трагизм человеческого существования.

Но тут вы заметили поблескивающие вдали башни монастыря, и, судя по всему, ваша подавленность уступила место менее безнадежным мыслям. Вы устремили взор в открытое небо. В ваших глазах читалась озадаченность, но меланхолия уже отступила. Вероятно, вы задались вопросом, может ли религия что-нибудь противопоставить человеческим страданиям, если науке это не под силу. Именно в этот миг я рискнул согласиться с вами.

– Вах! Шабаш! Мистер Холмс, это куда удивительнее магии, – воскликнул я, изумленный еще одной открывшейся мне стороной его гения. – Вы проследили ход моих мыслей с невиданной точностью. Ваше искусство рассуждения, сэр, достойно всяческого восхищения.

– Ха! Элементарно, дорогой мой Хари.

– Но как вам это удается, мистер Холмс?

– Фокус в том, что вы начинаете восстанавливать цепочку рассуждений собеседника, взяв в качестве исходной посылки идею… ну, назовем ее вслед за многомудрыми буддистами идеей «зависимого происхождения». И тогда по одной капле воды вы сможете сделать вывод о возможности существования Тихого океана или Ниагарского водопада, даже если вы не видали ни того, ни другого и никогда о них не слыхали. Всякая жизнь – это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену[72].

Монастырь стоял высоко на горе, под которой располагалось поселение Традун. Это была обычная для тех мест шумная метрополия, состоящая более чем из двадцати домов, если не считать шатров кочевников, рассеянных по открытой равнине. Отсюда было недалеко до королевства Непал, и там, где оно располагалось, я заметил три далекие, покрытые льдом вершины[73].

До Шигаце мы добрались только через три недели. Нам выпала удача побывать в прославленном монастыре Таши Лхунпо и увидеть его сокровища, однако мы остерегались приближаться к китайскому посольству, которое находилось в западной части города. У нас с Кинтупом с этим местом были связаны самые неприятные воспоминания. На базаре мы услышали множество разнообразных толков о маньчжурском амбане в Лхасе, о его помощнике здесь, в Шигаце, и о неминуемом вторжении китайской армии. Однако насколько мы могли доверять всем этим слухам?

От Шигаце до Лхасы оставалось около десяти дней езды.

До Лхасы мы добрались вечером 17 мая 1892 года. Когда мы миновали последний поворот на паломнической дороге из Гьянгце, перед нами предстал дворец Потала, возвышающийся над зелеными ячменными полями в долине реки Кьичу (Счастливой Реки).

Дворец Потала был построен в год Водяной Птицы (1645) Пятым Верховным ламой, или далай-ламой, как на самом деле звучит его титул. По некоторым данным, центральная постройка, именуемая Красным Дворцом, существует с VII века, со времен древних тибетских царей. Дворец назван в честь горы Потакала в Южной Индии – это одна из священных гор, связанных с именем индуистского бога Шивы. Буддисты, однако, верят, что гора посвящена Авалокитешваре – Будде Сострадания, воплощением которого считается далай-лама. Дворец Потала казался бы из ряда вон выходящей постройкой в любой из метрополий мира, но здесь, среди пустынной дикой природы Тибета, столь монументальное творение человеческого духа и энергии поистине повергало в трепет.

До сих пор этот дворец видел только один белый человек, Томас Мэннинг[74], а из сотрудников нашего ведомства до меня здесь бывал лишь К-21. Я смиренно вознес хвалы Творцу за то, что он даровал мне возможность увидеть это чудо. Как я заметил, на моих спутников открывшаяся перед нами картина произвела не меньшее впечатление. Церинг, Кинтуп и прочие буддисты спешились и благоговейно распростерлись на земле. Даже Гаффуру, истый мусульманин, был до того тронут зрелищем, что адресовал дворцу уважительный салам. Взгляд мистера Холмса, по мере того как он смотрел на далекий дворец Потала, исполнялся тихого блаженства. Суровые и неизменно напряженные черты его лица постепенно смягчились, и на губах заиграла легкая улыбка.