Мемуары сластолюбца - Джон Клеланд

Отныне я мчался на всех парах, следуя курсом многих, мной же самим презираемых развратников, но не могу сказать, чтобы мне действительно довелось изведать все восторги и наслаждения, надежда на которые поманила в путь. И не одна страсть моментально выдыхалась, потому что я не мог притворяться перед собой, будто женщины оказывали мне достаточно упорное сопротивление, чтобы мне могла льстить победа над ними. Вдаваться в подробности значило бы попусту тратить время.

Мужчины – всего лишь большие дети, им нравятся новые игрушки, и они с такой же легкостью отказываются от самых заветных своих фантазий, как дети от сладостей, если их перекармливают ими. И вот, на вершине успеха, добившись репутации самого удачливого и самого опасного покорителя сердец, я почувствовал, что меня тошнит от сладкого. Переизбыток острых ощущений привел к тому, что чувства мои притупились и я как будто погрузился в спячку, перестав испытывать удовольствие от податливости женского пола, подобно султанам, которые страдают от апатии среди роскоши своих гаремов и, одурев от покорности наложниц, вдруг начинают понимать истинную цену подлинным волнениям сердца, без чьего участия наслаждения становятся пресными, так что единственное спасение – вернуть любви ее священные права и вручить свою судьбу в руки сего единственного лекаря, могущего исцелить нашу душевную боль.

И тогда на помощь снова пришла Лидия. Торжественно поднялась из глубин памяти и, разгоняя облака вместе с парами болезненного воображения, зажгла сильный, чистый огонь, поглотивший жалкие вспышки сугубо плотского влечения. Воспоминания завладели моим существом, и я понял, что только настоящая, нежная и страстная любовь способна принести мне счастье. Опыт убедил меня в ненадежности следования курсом разнузданных страстей, несущих смерть наслаждению, а этот новый образ мыслей показал, что не такой уж я пропащий и не настолько враг самому себе, чтобы сопротивляться доставшемуся ценой этого горького опыта знанию.

Однако одного понимания было недостаточно, чтобы полностью отказаться от прежнего образа жизни; только любви было под силу окончательно исцелить меня от заблуждения. Пробудившееся и осознавшее свою роль сердце сказало мне, что оно создано для любви; ничем иным я уже не мог бы удовлетвориться. Ведя нечистую игру, я сам лишал себя величайшего наслаждения, отличающего человека от животного. Я вспомнил, между приступами раскаяния и восторгами умиления, первые мгновения чистой любви к Лидии, все нежные эмоции, переполнявшие мое сердце, – никогда больше я не испытывал ничего подобного ни к одной женщине. Любовь поднялась предо мною во весь рост и трогательно укоряла за то, что я собственными руками убил свое счастье. Я спрашивал себя: какое наваждение заставило меня привести это светлое чудо в жертву жалким, недостойным объектам? – и не находил ответа. Не было более страшной деградации, нежели та, до которой я дошел благодаря неразборчивости и грубым, примитивным страстям, которым – в силу контраста – суждено было наконец-то позволить мне по достоинству оценить ту благородную страсть, на возвращение которой я уже не надеялся. Я сурово судил себя сам и призывал в судьи Лидию, смиряясь с ее физическим отсутствием, которое раньше едва не привело меня к духовной смерти.

Я не очень-то точно выполнил ее просьбу в части отказа от наведения справок, но и не заслужил упрека в полном забвении. Вспоминая последовавший за приливом отлив, я принял твердое решение исправить свою ошибку и лично заняться поисками, превзойдя усердием всех рыцарей, которые когда-либо устремлялись вдогонку за своими принцессами.

Я давно пришел к выводу, что нет смысла искать Лидию в британских доминионах. Мне представлялось, что такая совершенная красота, поставленная в вышеописанные условия, не могла столь продолжительное время оставаться незамеченной, тем более что нанятые мной агенты провели довольно-таки тщательное расследование – достаточно тактичное, чтобы не дать ей повод упрекнуть меня в глубоком нарушении ее предписаний. Признаюсь, если и откладывал настоящие, то есть самостоятельно выполненные, поиски, то еще и потому, что надеялся: она вот-вот сама объявится. Однако теперь нетерпение мое достигло критической точки; дальнейшее промедление было бы оскорблением моей любви и неуважением к Лидии.

Приняв решение, я немедленно приступил к его претворению в жизнь, с этой целью испросил разрешения тетушки отправиться за границу. Леди Беллинджер к тому времени уже убедилась, что там вряд ли будет хуже, чем дома, однако выдвинула условие сопровождать ее в кратковременную поездку в Уорикширское графство, где неотложные, связанные с имением, дела настоятельно требовали ее присутствия. После чего, доставив ее обратно в Лондон, я был волен располагать собой по своему усмотрению.

Я согласился на ее условия (и вообще не мог бы ей ни в чем отказать) с тем большей готовностью, что смотрел на те места как на отправную точку в моих поисках, ибо именно там Лидия скрылась с моего горизонта. Я поделился своим планом с Мервиллом, и он, не одобрив полностью его романтическую сторону, любезно вызвался сопровождать меня за границу, хотя сам только что вернулся с континента. Видя мое нежелание столь явно злоупотреблять его готовностью прийти на помощь, Мервилл принялся убеждать меня, что это позволит нам обоим значительно сократить расходы, не говоря уже о прочих преимуществах. Вынудив меня сдаться, он сам сообщил об этом леди Беллинджер, и она испытала огромное облегчение от того, что у меня будет такой замечательный спутник. Мы отдали распоряжение подготовить экипаж ко времени нашего возвращения из деревни.

Занятый этими приготовлениями, я не мог не радоваться возвращению Лидии на заслуженный ею пьедестал в моем сердце. Я сравнил себя сегодняшнего с тем, кем я был на вершине своей карьеры фата и сластолюбца, и почувствовал, что не испытываю ни малейшего желания хвастаться произошедшей во мне переменой. Безумства, которые еще недавно, как неудержимый поток, увлекали меня за собой, сменились удивительным покоем; наконец-то я вновь дышал чистым воздухом. Иные, более изысканные ощущения заполнили мое сердце, будя утонченную чувственность и даря радость духовного обновления. Вот когда я со всей остротой почувствовал разницу между чистыми радостями, коим воспоминания лишь придают силы, и преходящими наслаждениями, оставляющими за собой руины; между изящными, возвышенными желаниями, сопутствующими настоящей любви, и низкими животными инстинктами, после которых в сердце остается горький осадок.

Я был охвачен нетерпением, сомнениями, страхом и готов был претерпеть любые муки, лишь бы поскорее увидеть перед собой источник этих мук и грядущего блаженства.

Перед самым отъездом в деревню я отправился вместе с Мервиллом на бал-маскарад у герцога Н.

Трудно представить себе более пышную ассамблею, нежели это грандиозное празднество, где строгий вкус соединился с великолепием. Мервилл на несколько минут меня подкинул, и я слонялся по залу, стараясь не обращать внимания на дам, не без основания считая, что в целях недопущения рецидива болезни не следует слишком полагаться на уже достигнутые результаты лечения.

Таково было расположение моего духа, когда небрежно завязанная маска свалилась у меня с лица; я не спешил надевать ее, радуясь вновь обретенной свободе. Вдруг из ближайшего угла послышался слабый вскрик. Любопытство заставило меня обернуться, и я увидел трех дам, шептавшихся в углу; я расслышал свое имя. Это разбудило во мне любопытство, и с допускаемой на подобных балах вольностью я вперил в них взор, пытаясь проникнуть за маски.