Наследство из Нового Орлеана - Александра Риплей

«Какое замечательное, волшебное место этот Новый Орлеан, – восторженно думала Мэри. – Это мой дом». Старательно украшенные склепы, красота нежных, сливочно-белых цветов на фоне белейшей твердой поверхности мрамора и штукатурки, преданность людей памяти об ушедших близких – сочетание всего этого стерло в ее душе шок, который она испытала, когда Берта Куртенэ так спокойно говорила о необходимости убрать старые кости, чтобы освободить место новым.

Собор Святого Людовика был переполнен людьми. Там было ярко, весело и в то же время благочестиво от музыки, зажженных свечей, ладана. Мэри с трудом могла сосредоточиться на молитве – у нее постоянно возникало искушение глянуть через плечо, удостовериться, что глаза ее не обманывают. Темнокожие – мужчины, женщины, дети – молились рядом с белыми. И не на хорах, не в задних рядах, но по всему собору. И никто не вел себя так, словно в этом было нечто необычное. За исключением самой Мэри. Она никак не могла удержаться и все время глазела по сторонам.

Конечно, так было угодно Богу, так и должно было быть. И здесь это было вполне естественно. Она вспоминала все, что ей говорили, что она слышала от монахинь, от аболиционистов, собиравшихся за столом ее отца, и ей захотелось, чтобы все они в это мгновение оказались в соборе. «Новый Орлеан совсем не такой, – хотела она сказать им. – Новый Орлеан – это рай на земле. Здесь нет несправедливости, а только красота и добро».

Все было неожиданностью, приятной неожиданностью. И одна неожиданность следовала за другой.

Когда месса закончилась, Мэри обнаружила, что ее ждут еще сюрпризы. Воздух вокруг собора был насыщен ароматами кофе и еще чего-то – Мэри не могла определить, чего именно, но от этого запаха у нее слюнки потекли. На широком тротуаре стояли негритянки и готовили на сияющих медных жаровнях, полных тлеющих углей. Кофе, пузырящееся молоко с пенкой. И еще то, что источало неповторимый запах.

– Calas, – пела женщина, готовящая это. – Belle calas… tout chaud… tout chaud… belles calas…[15]

Карлос Куртенэ тронул Мэри за плечо:

– Это рисовые пирожные. Очень вкусные. Мы все отведаем их.

И вновь Мэри заметила, что только ей одной казалось странным стоять и прилюдно есть сразу после мессы. По меньшей мере половина выходящих из собора людей тут же направлялась к женщинам с жаровнями.

Пока они ели и пили, образовывались и распадались группы, и образовывались вновь, уже другие. Берту приветствовала одна группа за другой – друзья были счастливы вновь видеть ее в городе.

Единственным человеком, не окруженным группой друзей, была женщина с ярко-рыжими волосами, которая шла очень быстро и на все приветствия отвечала лишь резким кивком. Она обошла толпу стороной и направилась к кирпичному зданию без окон и без видимых дверей, находившемуся на другой стороне парка, разбитого напротив собора. Гул разговоров затих. Все смотрели на нее. Когда она исчезла в доме, гул возобновился, еще более оживленный, чем раньше.

– Папа, кто это был? – спросила Жанна.

– Это, дорогая моя, самая невероятная женщина во всем Новом Орлеане. Баронесса Понтальба.

Мэри и Жанна уставились на дверной проем, поглотивший рыжеволосую женщину. До этого они думали, что дворянские титулы существуют только в романах.

Карлос Куртенэ не стал рассказывать им о баронессе Понтальба. Он знал ее историю, как каждый житель французского квартала. Но Карлос не считал эту историю подходящей для ушей молодых, невинных девушек.

Баронесса, урожденная Микаэла Леонарда Альмонестер, родилась в ноябре 1795 года. Ее отцом был дон Андрес Альмонестер-и-Рохас, дворянин из Андалузии, который приехал в Новый Орлеан двадцатью пятью годами ранее в качестве чиновника правительства испанского короля, которому тогда принадлежали земли Луизианы. Приехав богатым, дон Андрес многократно увеличил размеры своего состояния в колонии.

Он был щедр и любил свою вторую родину. Когда в большом пожаре 1788 года сгорел собор, он оплатил восстановление и постройку рядом с собором нового здания, которое предназначалось для причта. По другую сторону собора город захотел построить здание для местного правительства. Альмонестер одолжил деньги на строительство и лично наблюдал за работами.

Он построил также часовню для монахинь-урсулинок, лепрозорий за пределами города и новую благотворительную больницу на месте старой, поврежденной ураганом.

За пятнадцать лет, плотно занятых увеличением собственного богатства и благоустройством города, у Альмонестера не было времени уделить внимание личной жизни. Вдруг он осознал, что ему уже шестьдесят, а семьи у него нет. И женился на дочери французского полковника. Десять лет спустя родилась дочь Микаэла, а еще через три года дон Андрес скончался.

Микаэла была богатейшей наследницей из всех когда-либо известных в Луизиане. И то, что выросла она упрямой и капризной, не играло никакой роли. Десятки семейств забрасывали удочки ее матери на предмет брака с одним из их отпрысков. Но у вдовы Альмонестера были более амбициозные планы. Она заключила для своей единственной дочери брачный договор с единственным сыном французского дворянина, который, подобно дону Андресу, служил в испанском правительстве Луизианы и преумножил там свои богатства перед возвращением во Францию. Мужа Микаэлы звали Жозеф Ксавье Селестэн де Понтальба, но известен он был как Тин-Тин. Родители души в нем не чаяли и совершенно избаловали его.

В 1811 году Тин-Тин с матерью приехали из Франции в Новый Орлеан на свадьбу. Ему было двадцать лет. Микаэла только что завершила обучение в школе монахинь-урсулинок. Ей было пятнадцать. Молодые никогда раньше не видели друг друга, но это было обычным делом. Брак объединил две семьи и два огромных состояния, а личности значения не имели.

Вояж во Францию стал их свадебным путешествием. Обе матери сопровождали их, и в Новом Орлеане думали, что никогда больше их не увидят. Правда, у обеих семей было много собственности в Новом Орлеане и плантации в окрестностях. Но отсутствующие владельцы были обычным явлением. Их имуществом распоряжались банкиры.

Прошло много лет, и лишь иногда из Франции доходили вести о супругах. Драмы Микаэлы и Тин-Тина давали Новому Орлеану пищу для радостных сплетен и домыслов. Говорили, что Микаэле не пришлась по вкусу жизнь в шато Понтальба. Замок расположен в сельской глубинке, слишком далеко от парижского веселья и праздника жизни. Легко было представить себе, какие баталии разыгрывались в стенах замка. Ведь Микаэла привыкла, чтобы все было так, как она желает, а темперамент у нее был типичным для рыжеволосых женщин.

Тем не менее, согласно сообщениям, она делала все, что полагается делать жене. У супругов было трое детей – все мальчики. Но, очевидно, материнство не очень смягчило ее натуру. Стало известно, что Тин-Тин оставил ее. Мужчины в Новом Орлеане твердили, что этого следовало ожидать, – Микаэла красавицей никогда не была, зато отличалась крутым нравом, в то время как Тин-Тин был на редкость хорош собой и без труда мог найти утешение в другом месте. Что же касается женщин, то они пришли к единодушному выводу, что мужчины эгоистичные и грубые звери. Мать Микаэлы уже много лет как умерла, оставив дочери громадное состояние Альмонестеров, и теперь Тин-Тин наверняка проматывает его, покупая смазливым и пустым мордашкам драгоценности и квартирки для любовных утех, в то время как мать его детей томится в сыром каменном замке.