В тени баньяна - Вэдей Ратнер

– Папа? – шепотом позвала я, будто боялась спугнуть эту новую мысль. – Значит, твоя… твоя душа улетит на луну?

Папа словно застыл.

– Да… – произнес он наконец дрожащим голосом. Затем, уняв дрожь, добавил: – Я буду следовать за тобой, и где бы ты ни оказалась, просто взгляни на небо – и увидишь меня.

– Папа?

– М-м?

– Я хочу, чтобы в следующей жизни ты был птицей и мог, если понадобится, улететь, а потом вернуться обратно.

Он молча обнял меня и прижался губами к моему лбу. По моему лицу бежали теплые ручейки его слез. Я прижалась к папе, чувствуя, как разлетаются на осколки наши сердца.

Я проснулась и увидела родителей. Их губы соединились, тела сплелись, точно две змеи. Я хочу проглотить тебя, удержать… сделать своей навсегда. Они поят друг друга ядом, мелькнуло у меня в голове, но я не посмела их остановить. Это всего лишь сон, убедила я себя. Сон. Я закрыла глаза и уснула. Через некоторое время я услышала, как кто-то осторожно рвет бумагу. Я открыла глаза – у двери, освещенный звездным светом, сидел папа. Склонившись над записной книжкой, он что-то писал, а может, складывал лист бумаги – я не разобрала. Сон, поборов любопытство, увлек меня в свои объятия, и я опять провалилась в забытье.

Когда я проснулась в следующий раз, уже наступило утро. Папы не было рядом. Я выбежала на улицу, хотела найти его. У ворот храма стояла группа солдат Революции, они смотрели, как мужчины – господин Вирак, музыкант, монах и еще несколько человек, которых я знала в лицо, – по очереди садятся в нагруженную вещами повозку. Папа стоял рядом, готовый последовать за остальными. Я пробилась к нему сквозь толпу.

– Я передумала, – выпалила я, обхватив папу руками и пытаясь оттащить его от повозки. – Не улетай на луну, я не хочу.

– Рами. – Папа опустился на одно колено. – Милая, послушай. Я никогда не лгал тебе. И сейчас не буду. Знаю, ты еще ребенок, но я не могу ждать, когда ты повзрослеешь. Мое время пришло. – Он помолчал, глядя в землю. – И хотя моя душа болит, я должен идти. Как бы я хотел… хотел, чтобы ты поняла.

– Но ты же мой папа… – заплакала я.

Я не знала, как выразить то, что творилось в моей душе. В мире, где все может исчезнуть без следа, где твой дом, и сад, и целый город могут за одно утро раствориться в воздухе, как туман, он один для меня незыблем – вот что я понимала. Он – мой отец, я – его дочь, и, кем бы он ни был в прошлой жизни, он пришел в мир первым, чтобы вести меня за собой, служить мне примером, любить и оберегать меня. Пока он рядом, во вселенной есть хоть какой-то порядок. Все остальное, каким бы бессмысленным и непостижимым оно ни казалось, можно принять и даже простить. А теперь я должна жить без него?

Мой взгляд метался от одного солдата к другому в поисках кого-нибудь, кто понял бы мое отчаяние, но ни один из них не смотрел в нашу сторону. Тогда я повернулась к папе и потребовала:

– Скажи им, что ты – мой отец!

Папа молчал, не поднимая головы. Я не видела его глаз.

– Скажи им! Ты – мой папа, и я хочу, чтобы ты остался! Скажи им.

Наконец он взглянул на меня. Глаза его наполнились слезами, словно затопленные водой рисовые поля. Он смотрел на меня, не смея моргнуть, не смея вымолвить ни слова. Я никогда не видела папу таким печальным, но не могла утолить его печаль. Я чувствовала только собственную боль. Думала только о себе.

– Тогда возьми меня с собой! – взмолилась я.

– Рами, мой храм… – Папа не договорил – его душили слезы.

– Если ты оставишь меня здесь, я буду страдать, моя душа будет болеть. – И хотя мне казалось, что больнее, чем сейчас, быть уже не может, я не унималась. – Подожди, не сейчас, я хочу услышать еще одну историю. Расскажи мне историю!

Он отвернулся, содрогаясь от рыданий.

– Прошу тебя, одну, последнюю историю. Пожалуйста, папа…

Горе охватило меня жгучим пламенем, и я норовила обжечь всех, кто был рядом. Я перестала разговаривать с Большим Дядей – за то, что он удержал меня, когда я рванулась вслед за повозкой. Жена господина Вирака сделала то же самое: бросилась вдогонку, умоляя молодого солдата взять и ее тоже. Солдат сжалился над ней – а может, его просто утомило это зрелище – и, остановив повозку, в которой сидел господин Вирак, разрешил поехать с мужем. Умолять дядю было бесполезно. Он схватил меня в охапку и отнес обратно в нашу комнату. Я плакала, просила пустить меня, брыкалась и визжала – он был непреклонен. «Я хочу поехать с папой! Пусти! Ненавижу тебя! Ненавижу, ты, громадина, якк!» Напрасно я колотила и царапала дядю – он только крепче держал меня. Будто хотел заслонить собой весь свет. И я злилась, чувствуя, что он пытается хоть как-то заполнить пустоту, образовавшуюся после папиного ухода. Когда остальные – Тата, тетя Индия, Бабушка-королева – старались утешить меня, я отворачивалась, отмахивалась от ласковых слов и прикосновений. Я не видела ужаса в глазах близких, не замечала их боли, не думала, что они, возможно, сами сейчас ищут утешения. Я пинала и толкала близнецов, когда те, затеяв на полу борьбу, нечаянно задевали меня. Я била по рукам Радану, тянувшуюся ко мне, чтобы обнять. И только мама не трогала меня, словно чувствовала: что-то нежное и хрупкое внутри меня сломалось.

Он сказал, слова дают ему крылья. Не покой. Крылья. И эти крылья, поняла я теперь, он отрезал и отдал мне, чтобы я летела дальше.

Без папы я словно болталась в невесомости, как будто горе оказалось тяжелее моего собственного тела. Оно было отдельным, похожим на тень существом, которое не отходило от меня ни на шаг, стало моим вечным спутником.

Я продолжала терзаться вопросами, на которые у меня не было ответов, и помогало мне лишь одно: верить, что папина душа отправилась на небеса, и теперь он живет там, легкий и неуловимый, как лунный свет. Бессмертный и свободный.

Следующие две недели прошли как в тумане. Камапхибали рьяно старались уничтожить наш старый мир и создать новый: они подсылали к нам солдат, чтобы те разузнали, что мы собой представляем – образование, профессии, социальное положение, – а затем решали, кто годен, а кто нет, кто достоин вступить в их ряды, а кого нужно отсеять. Я не понимала, к чему вся эта суета, зачем нас все время собирают и разделяют. Никто не понимал. Никто не видел, что за пылкими речами о единстве и братской любви скрывается глубоко укоренившееся убеждение, что любой может быть врагом. Сначала врагами считались интеллигенция, дипломаты, врачи, пилоты и инженеры, полицейские и военные – те, у кого были положение и репутация. Потом ими стали конторские служащие, техники, королевские слуги, водители такси – представители «современных профессий», то есть почти все в храме, ведь большинство из нас приехали из города. Тех, кто не выдал себя за другого, называли и заставляли выйти вперед. Их семьям давали выбор: последовать за родными или остаться в храме до их возвращения. Однако никто ни разу не объяснил, когда именно ждать этого «возвращения» и что значит «присоединиться» к Революции или «быть нужным» Организации, и потому большинство предпочитали уехать, рассудив: какие бы испытания ни уготовила им судьба, лучше встретить их вместе.