Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец

– Где грязь сбиваешь, раздолбай! – крикнул он, повернув ко мне голову, но при этом глядя в сторону, и добавил как бы сам себе:

– Все не как у людей!

Он был прав. Грязь я должен был счистить с сапог, как все они, нормальные люди, у входа в вагончик, на земле. Но я, из-за отсутствия такого опыта, осознал это с опозданием. В смысле, после замечания. У них были не только свои представления о порядке, но и свой опыт жизни в незнакомых мне условиях. Как по мне, так в вагончике, где мы переодевались, обедали, а после работы оставляли инструмент и рабочую одежду, было не намного чище, чем на улице. Выходило, что они более точно дифференцировали степень чистоты различных секторов среды своего обитания. В их глазах я был особью другой людской породы с более низкой ступени эволюции. Недоразвитым, одним словом.

Когда меня брали на работу в газету, тетка из отдела кадров, открыв мою трудовую книжку, сказала с чувством, что, мол, моя трехлетняя работа на стройке, в гуще рабочего люда, она так и сказала “рабочего люда”, обогатила меня опытом, который поможет мне на журналистском поприще. Она могла в этом даже не сомневаться! Этот опыт можно было назвать прививкой от повторного общения с этим людом.

Свое отношение к рабочему люду и постоянно пополнявшему его трудовому крестьянству я продолжал формировать и на газетной работе, когда меня стали посылать в командировки по селам, точнее, по колхозам, куда я уже приезжал “редактором из района”.

Словом “корреспондент” сельские не пользовались. Редактор исчерпывал весь спектр журналистских профессий. А главное, что слово редактор поднимало меня в звании и указывало на то, что я – важная птица, состоящая в близких отношениях с самым высоким начальством. Передо мной расступались, говорили мне “вы”, отчитывались за достигнутое. При этом я мог бы поручиться, что моих статей они не читали. Объективно им не за что меня было уважать. Каковы были мои полномочия? Что я мог проверить, как, в случае чего, наказать? Я ни хрена не знал в их деле и не обладал никакими полномочиями. Они это прекрасно знали, и их уважение ко всем нам, “редакторам из района”, было деланным. Между тем, даже это совершенно фальшивое отношение питало амбиции многих моих коллег. Они так себя и воспринимали – глазами тех, кто их встречал в селах или на заводах. И поскольку каждому воздается по вере его, рано или поздно наш Юрий Иванович, Коля или Жанна могли бы стать реальными начальниками этого народа. Керувать им. Давать с серьезным лицом указивки, которые, в свою очередь, получали бы сверху, что гарантировало бы веру исполнителей в их силу. Народ же следовал традиции – изображал послушание, поскольку ослушание грозило наказанием. Но послушание не включало ожидания положительных результатов приложенных усилий. Что и усилия делало не столько даже усилиями, сколько их инсценировкой. Шутка “они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем” была не совсем шуткой. То есть совсем не шуткой. Именно поэтому в магазинах было хоть шаром покати. Все наше сельское хозяйство было одной грандиозной театрализованной постановкой.

Первое, с чем я столкнулся в армии, была не боевая или строевая подготовка, а отправка на покрытые снегом поля для сбора несобранного такими вот колхозниками урожая. Был ноябрь месяц. Уже выпал первый снег. Нас отвезли в поле, на черно-белых волнах которого темнела тут и там удаленная из земли свекла. Мы стояли у груды брошенных на землю вил, притопывали леденеющими ногами, ежились от лезущего под ватники холода. Рядом стоял, притопывая и дыша в поднятый воротник шинели, доставивший нас сюда прапорщик. С другого края поля в нашем направлении двигался аккуратно и неторопливо колхозник в высоких валенках и ватнике.

Колхозник знал прапорщика. Пожав ему руку, он сказал:

– Та пиздно вже. Воно ж помэрзло усэ. Транспорта тэж нэма.

– Так что мне теперь, морозить их здесь? – Прапор кивнул на нас. – Привез, пусть греются.

– Ну, як знаеш, – приподнял и опустил плечи ватника колхозник.

Прапор, приставив руки рупором ко рту, крикнул:

– Вилы в руки взять! Свеклу собирать и складывать в кучи! Первая куча возле меня. Вторая двадцать метров слева! Третья 20 метров справа! Работу на-чи-най!

Артель “Напрасный труд”, выпуская пар, начала работу от того места, где стоял прапорщик, и работала до сумерек. Вышло где-то два часа и три аккуратных кучи загубленной и никому не нужной свеклы.

Очередной разговор с комитетчиком выбил из колеи, спутал все планы. Несколько раз я ставил пластинки и снимал, музыка раздражала. Пытался читать, не мог сосредоточиться. Часов в шесть меня снова вызвали к телефону. С несказанным облегчением я услышал в трубке голос Кащея.

– Привет, вчера хорошо посидели, а?

– Да, неплохо.

– Приходите сегодня. Мне тут занесли на ремонт кассетную “соньку”, я ее уже привел в порядок, так что можно послушать. Есть настроение?

– Конечно!

Я прихватил с собой кассету с записью, которую мне дал Ганькевич. Когда я вошел в подвал, у Кащея пел Хулио Иглесиас. Серебристая “сонька” с бегающими зелено-красным пунктиром индикаторами уровня сигнала стояла в центре стола. Звучала она сказочно. Иглесиас заливался, как курский соловей. И все вокруг него звенело и переливалось изумрудами и бриллиантами.

– Вполне неплохо, да? – сказал Кащей. – Это на металле записано. Уровень шума довольно низкий, поэтому можно без долби писать. Какой долби-еб придумал это долби, я не знаю.

– Вам не нравится?

– Как это может нравиться? Следует стремиться к тому, чтобы убрать все лишнее между источником звука и динамиком, а не наворачивать туда новую и новую херню.

– Так пленка же шипит, – возразил я.

– Плохая шипит.

– Где же взять хорошую?

– Где? Представляете, Митя, на этой планете есть отдельные места, где купить хорошую кассету так же просто, как у нас – пачку “Беломора”.

Когда Иглесиас допел, я попросил его поставить кассету “Бастиона”.

– Это одна из самых популярных групп в нашем рок-клубе, – объяснил я.

– Рок-клуб? – брови у Кащея поднялись.

– Да, рок-клуб, но под чутким комсомольским руководством.

– И редактурой.

– Да какая там редактура, так, пытаются управлять неуправляемым процессом.

Запись оказалась домашней. Слышно было даже, как вначале стукнул микрофон, когда его поставили на твердую поверхность. Сперва зазвучали две акустические гитары, потом к ним подключился аккордеон, начал позвякивать бубен. Кто играл на аккордеоне, я не знал. Игорь запел сперва неуверенно, голос его подрагивал:

Мимо Дюка я давно не хожу,

Со второго люка на него не гляжу.

Кто-то спросит и ему я скажу,

Здесь я вырос и здесь я живу...

Кащей внезапно оживился.