Черри влюбилась - Кэти Кэссиди

– Пещеры контрабандистов. Надо же, мы всё-таки сюда попали.

Я в изнеможении падаю на колени и, тяжело дыша, говорю:

– Шэй, прости, это я во всём виновата. Нам обоим влетит по первое число. Твой папа узнает про байдарку и…

– Это я виноват, а не ты, – поправляет он. – Не надо было мне угонять лодку и приплывать на пляж. О чём только я думал, когда повёз тебя в море? Наверное, на меня что-то нашло! Если мы отсюда выберемся, сидеть мне под домашним арестом до конца жизни.

– Ага, пока не стукнет девяносто три, – шучу я, хотя на самом деле едва сдерживаю слёзы. – Может, тогда тебя будут выпускать по большим праздникам – например, на рождественскую вечеринку в доме престарелых или в вист-клуб.

– Что ещё за вист-клуб? – недоумевает Шэй.

– Сидя дома не узнаешь, – притворно вздыхаю я.

Он сокрушённо качает головой.

– Нет, я серьёзно. В первую очередь мне следовало подумать о безопасности, это главное правило. Выходить в море на лодке в тёмное время суток запрещается. То же самое касается спасательных жилетов: без них в море – ни ногой! Ух, теперь я понимаю почему.

– Мы могли утонуть, – шепчу я.

– Но не утонули же, – возражает Шэй. – Верно?

– И как… будем отсюда выбираться?

– В темноте дорогу не найти, – медленно говорит Шэй. – Тропинка в скалах очень крутая и опасная, проход через неё закрыли много лет назад. – Он достаёт из кармана мобильник, открывает крышку и вздыхает. – Сдох. Остаётся только сидеть и ждать.

У нас даже нет возможности сообщить, что мы живы! Мне страшно при одной мысли о том, как близки мы были к гибели, страшно представить, что всё могло обернуться иначе.

– Нас найдут? Как скоро? – беспокоюсь я.

– Не знаю, через какое-то время.

Шэй вновь заставляет меня подняться на ноги, мы бредём к подножию скал, находим расщелину, через которую пираты пробирались в пещеры, чтобы прятать здесь чай, виски, шёлк и хлопок. Шэй входит первым, я – за ним.

Во мраке я задеваю локтем что-то шероховатое и от испуга подскакиваю чуть не до потолка. Шэй объясняет, что пещеры уставлены сундуками и бочками, а ещё тут есть фигура контрабандиста восемнадцатого века в полный рост. На нём старомодный кафтан, а в руке – пистолет.

– Здорово, – киваю я, – просто супер.

Нам действительно остаётся только ждать. Мы усаживаемся на пол, прислонившись спинами к деревянным бочкам. Я продрогла до костей, от холода хочется плакать. Кажется, будто кровь в жилах застыла. Мокрый наряд феи липнет к телу, крылышки превратились в два куска проволоки, обтянутые изодранной сеткой. Волшебную пыльцу, конечно, смыло водой. Кисти и ступни заледенели, но остальные части тела не утратили чувствительности, и я знаю, что лодыжки у меня ободраны в кровь, тело сплошь в ссадинах и царапинах и к тому же покрыто коркой из песка и соли. Впрочем, сейчас я не обращаю на это внимание.

Шэй снимает с манекена старый вытертый кафтан и накидывает мне на плечи. Я кутаюсь в ветхую ткань, однако продолжаю трястись в ознобе, пока Шэй не обнимает меня и не притягивает к себе. В эту минуту я забываю обо всём на свете.

Нужно сворачиваться в клубок, прижиматься друг к другу, чтобы сохранить тепло, я это знаю.

Так поступают альпинисты в горах, полярники, застигнутые снежной бурей и оставшиеся без припасов, и жертвы кораблекрушений, выброшенные на берег, – такие, как мы. Не знаю только, нужно ли при этом крепко держаться за руки и склонять голову на грудь другого человека, слушая при этом стук его сердца. Может, так и надо, так принято. Может, это нормально, когда губы того, другого, человека почти касаются твоего уха и ты ощущаешь его тёплое дыхание. Правда, насчёт поцелуев я не уверена. По-моему, так делаем только мы.

Когда Шэй приподнимает мой подбородок и целует в губы, мир словно переворачивается и я забываю всё плохое, что со мной было. Забываю кораблекрушение, ссору, обиду и унижение, злое лицо Кёрсти Макрэй, пощёчину от Ханни и то, что я всегда в стороне, на отшибе. Я забываю даже ту боль, о которой запрещаю себе думать и которую ношу в себе постоянно.

Мы целуемся и целуемся, а когда заканчиваем, оказывается, что я согрелась, дыхание моё сбилось, а сердце бешено колотится и, наверное, уже никогда не замедлит ритм.

В темноте Шэй гладит меня по лицу – его пальцы нежно скользят по моим векам, носу, губам.

– Я должна тебе что-то сказать, – шепчу я. – Это очень важно.

– О чём ты?

Я собираюсь с духом.

– Истории, которые я тебе рассказывала… о маме, цветущих вишнях, кимоно, зонтике, открытках – это всё неправда. Моя мама умерла, когда мне было четыре года. У неё было больное сердце, но никто об этом не знал, и она просто… умерла.

– Ох, Черри, – выдыхает Шэй мне в волосы.

– Это было ужасно. Я не понимала, что произошло, а папа на эту тему не разговаривал. Мои вопросы его только расстраивали, поэтому я перестала их задавать. Вместо этого я начала спрашивать себя: а что, если я всё неправильно поняла и моя мама жива, просто уехала куда-то далеко-далеко? В конце концов я сама запуталась, что правда, а что вымысел.

У меня не осталось воспоминаний о маме, Шэй. Праздник в Киото, кимоно и зонтик – всё это фантазии. До моего рождения мама и папа много путешествовали, но потом осели в Глазго, где я и прожила всю жизнь.

– Не важно, Черри, – шепчет Шэй. – Для меня это не важно.

– Веер я получила в подарок на Рождество, когда мне было семь лет, – со вздохом признаюсь я, – а кимоно и бумажный зонтик увидела на благотворительной распродаже в прошлом году. Эти вещи почему-то приблизили меня к маме. Мне казалось, именно их она подарила бы мне, если бы могла.

Шэй гладит меня по волосам.

– Кимоно пахло не цветами вишни, а нафталином и благотворительной лавкой. Неудивительно, что Ханни выбросила его в окно. А зонтик и был поломан, и краски на нём растеклись давным-давно. Я что-то смутно помню про цветущие вишни в парке, только парк этот был в Глазго, а не в Киото. Прости меня, Шэй.

– Черри, я всё знал, – тихо говорит он. – Пэдди с самого начала рассказал семье Танберри о том, что твоя мама умерла, и я понимал, что ты никогда не была в Японии. Разве я должен был поверить в твои фантазии? Мне просто нравилось тебя слушать. Черри, ты потрясающая рассказчица! Почему ты не записываешь свои истории на бумагу? У тебя большой талант.

Талант? На учителей и одноклассников в Глазго мои истории не производили такого впечатления. Мисс Жардин советовала обратиться к психологу, а девочки кривились и отворачивались, когда я описывала мамины балетные достижения в Нью-Йорке, Париже и Токио. Меня называли лгуньей, и поделом. Я врала и выдумывала, чтобы заполнить огромную дыру в сердце, которая образовалась после смерти мамы. Только у меня всё равно ничего не вышло.