Живой Журнал. Публикации 2009 - Владимир Сергеевич Березин

А он у меня был совершенно замечательный писатель, сказочник. Он кончил биофак в начале тридцатых годов, потом аспирантуру, потом ушёл в журналистику, был корреспондентом "Известий" и "Правды". Один из участников первых арктических путешествий. Воевал, дважды ранен. Я считаю, что он писал лучшую фантастику в стране, сказки. Писал статьи о педагогике. Он умер в 1984 году, чуть-чуть не дожив до семидесяти пяти лет. И вот мы живем в этом писательском доме, который, кстати, отец очень не любил, никогда не ходил по двору, хотя имел репутацию такого странного святого, почти юродивого. Я это неприятие литературного дома в некоторой степени унаследовал.

Итак, шестидесятые годы. Я окончил Вторую математическую школу, откуда меня чудом не вышибли за неуспеваемость, где моим учителем истории был Анатолий Якобсон, где вообще было много замечательных людей, таких как директор Овчинников, который выше первого этажа в этой школе не поднимался, чтобы ни на кого не давить, и который потом за эту школу сильно пострадал, и, если есть люди в каком-то смысле слова праведные, то он- один из них. Он меня не выгнал, хотя было за что. Однажды Овчинников с возмущением спросил моего отца, почему я всё время опаздываю, отец ответил, что по утрам приходит газета "Правда" и сыну нужно хотя бы пять минут, чтобы её прочитать. Сейчас почти все уехали: Фейн — мой завуч, натянувший мне "три" на сочинении, стал теперь советником Коля по культуре, вице-президентом Конуэлльского университета, и ещё чёрт знает чем, Раскольников, который стал профессором в Канаде, Сивашинский — один из лучших математиков, в Израиле сейчас живёт. Много там было праведного, об этой школе вообще все вспоминают очень тепло. Однако она для гениев (я гением, разумеется, не был), туда в седьмой-восьмой класс приезжали люди из крупнейших западных корпораций, и ученики оказывались на уровне грамотных инженеров. Но эта школа оказалась для многих совершенной ловушкой — они кончали школу на уровне третьего курса мехмата, поэтому в институтах им делать было нечего, они начинали пить, и часто кончалось это довольно печально. Ну вот, а потом поступил в Плехановский институт, через месяц ушёл в академку, через год вернулся и оказался организатором забастовки — крупнейшей в те годы.

— Какой же это год? И что за забастовка?

— Так… В 1969 году я кончил школу, значит это — 1970. В забастовке (дело было на картошке) участвовало человек двести. Приехало к нам шесть чёрных "Волг". Там была девочка, и был неумный руководитель нашей "картошки", решивший её выгнать, потом он стал выгонять и меня. Я уже сам собирался уходить из института, но тут почти стихийно возникла эта заварушка. И вот мы остановили сортировку картофеля, комбайны, работу на элеваторе. В местном клубе приехавшее из Москвы за три часа начальство начало нас допрашивать, кто зачинатель забастовки, и ему деревенские бабки сказали, что всех призывала бастовать кудрявая девочка с чёрным бантом. Но такой не нашлось ни одной — либо кудрявая с белым бантом, либо не кудрявая… И вдруг минут через сорок допроса все начали "колоться". Девочки признавались, их тут же выгоняли из института. Тут я повел себя весьма благородно, поскольку, повторяю, мне нечего было терять. Я встал и сказал, что сам являюсь зачинщиком всего этого. В полной тишине собрал свой рюкзак, вышел, и тут ребята меня догнали, повалили на землю, чтобы я не уходил. Потом вышел заведующий кафедрой физкультуры, который объяснился мне в любви и сказал, что если я попрошу прощения, то всё будет забыто.

Я не сел только потому, что Плехановский институт боялся, как бы чего не вышло ещё больше, чем я. Институт хотел, чтобы в нём было не четыре года обучения, а пять, как во всех нормальных институтах. Поэтому этим большим начальникам, которые просиживали штаны в ЦК и день и ночь, скандал был совершенно не нужен. Меня даже не отчислили, а сказали, что на ближайшей сессии просто все двойки поставят, и предложили убираться. Меня не брали никуда, даже грузчиком — я даже по блату директора библиотеки не мог туда поступить грузчиком, хотя, то, что он там требуется, было написано во всех объявлениях.

Был в моей жизни замечательный человек Александр Иосифович Немировский, великолепный античник, человек, который расшифровал наибольшее количество этрусских слов. Он меня позвал в Воронеж, в университет на истфак, три четверти печатной продукции которого давал именно Немировский.

Ему тогда было лет пятьдесят, и при этом он был безумно красив, у него была куча любовниц, с которыми он расплачивался диссертациями, а тут он решил, что будет создавать школу, и решил, что будет начинать её с меня. Потом он воспринял как предательство, что я ушёл в русскую историю — я ведь защищал диссертацию по Смутному времени. Я там сдал экзамены Наталье Евгеньевне Штемпель, которой ещё Мандельштам посвящал свои стихи. При этом я был чудовищно неграмотен, никакой литературой не интересовался, единственно, что у меня было — это природное органическое ощущение мира.

На дневной меня не взяли, я не был комсомольцем, а вуз всё-таки идеологический, но спасибо всем моим "покровителям" — взяли на вечерний и я начал учиться.

У нас в семье люто ненавидели блат.

— Я уже был лишён всех этих иллюзий. Я даже знал человека, который собирал все эти отказы, а потом когда собрал их бесчисленное множество, включая, кажется и квитанции за штрафы в городском транспорте уехал во Францию со статусом политического беженца. Можно было уехать, но уж сомневаться в работе приёмных комиссий не приходилось.

— Я тоже. Но, тем не менее, я, несмотря на все кегебешные сложности, начал учиться.

Потом Немировского объявили главой сионистского подполья города Воронежа — собственная жена и дети, развод, скандал. Ему пришлось уйти. А он был на самом деле замечательный человек — в нём не было никакой субординации. Я был студент-заочник, а он предлагал по моим идеям писать работы. А родители моей жены тоже доцентствовали в Воронежском университете. Таким образом, история моего зачисления действительно покрыта мраком — это к вопросу о блате. До третьего курса я учился не шатко не валко, пока меня не пытались завалить на экзамене по русской феодальной истории, которую я знал очень прилично. Я много чего другого не знал, а вот в русской феодальной истории разбирался хорошо. И вот этот человек, я