Наша маленькая жизнь - Мария Метлицкая

Невинность он потерял еще в четырнадцать лет в деревне, у материной родни. Первой его женщиной была соседка Нинка – крупная, крепкая, румяная деваха лет семнадцати. Все лето в сарае на сеновале бойкая Нинка вводила его в курс нового дела.

Но с Таней все было другое. Только месяца через три – в самом конце лета – он осмелился ее поцеловать. Теперь они только и делали что целовались – часами, до одури. У нее вспухали губы, а он, словно пьяный, шатаясь, медленно шел домой, в бессилии падал на кровать и мгновенно проваливался в тяжелый и вязкий сон.

В десятом классе им обоим было не до учебы. Мать психовала, что его загребут в армию.

– А что ей, твоей фифе, ей в казарму не идти, – злилась мать. А однажды, увидев его с Таней на улице, сказала ему печально как-то: – Не нашего поля эта ягода, сын. Не твоего. Зря силы тратишь. По себе надо искать. Ровню. – И с тяжелым вздохом провела по волосам, словно жалея.

Осенью Таня стала какой-то раздраженной, что ли. Быстро уставала и говорила ему:

– Иди, иди уже.

Гнала. А он обижался и не мог от нее оторваться. Новый год она встречала с родителями, строго сказав, что у них так заведено. А он так надеялся, что она придет к нему. Квартира была свободна – родители всегда уезжали встречать праздник к отцовой сестре во Владимир. Она пришла вечером второго. Они выпили шампанского, и она быстро захмелела и легла на диван, задремала, а он присел рядом и начал целовать ей руки – тонкие, с длинными пальцами, в цыпках от холодной воды. Она, не открывая глаз, обняла его за шею и подалась вперед.

Тогда у них все и случилось. Продолжение было всего еще несколько раз. Однажды у него на Первомай, тогда родители уехали к родне в деревню, и пару раз у нее, на зеленом бархатном диване. Она всегда сначала говорила «нет», а потом сама обвивала его шею руками и притягивала к себе. Он сходил с ума от любви. Любил весь мир и всех на свете. Таким счастливым, как в тот год, он больше никогда в жизни не был – ни когда родилась дочь, ни когда он построил дом – мечту всей жизни, ни когда купил себе первый джип, ни когда увидел в первый раз Париж. К весне Таня сказала, что видеться они теперь будут раз в неделю – иначе она завалит вступительные в институт. Куда он будет поступать и вообще его дальнейшая судьба ее интересовали мало. Она стала ходить на подготовительные курсы в Строгановку, а он вечерами околачивался возле училища и часами ждал ее. Она выходила возбужденная, с радостным, раскрасневшимся лицом, но, натыкаясь на него взглядом, почему-то мрачнела и замолкала. Он болтался по улицам, часами простаивал под ее окнами, чем безмерно ее раздражал. И конечно, ничего не делал. В августе он, естественно, завалил вступительные в МАИ, хотя поступить туда в ту пору было не так сложно. А Таня поступила в Строгановку, где был, как всегда, бешеный конкурс. Мать его жалела, а отец зло буркнул:

– Работать иди. На завод, чтоб жизнь малиной не казалась.

Восемнадцать ему исполнялось в апреле, а в мае его должны были забрать в армию. Он не боялся, а даже, наоборот, ждал этого, как ждут укрытия и спасения. В тот год, на первом курсе, у Тани образовалась своя компания – по интересам. Они часто собирались у нее, конечно же у нее, ведь она жила рядом с училищем. Он пару раз приходил к ней после работы и заставал их – веселых, шумных острословов у нее в «девичьей» – так называла бабка Танину комнату. Он садился в углу – мрачный, угрюмый, ревновал ее страшно и ко всем подряд. А она, веселая, раскрасневшаяся, бегала по дому, приносила из кухни чай на подносе, пекла бесконечные блины – эта хивра была вечно голодной. На него она не обращала никакого внимания. Тогда он заметил одного очкарика – невысокого, тощего, с острыми коленками, в клетчатой ковбойке, индийских джинсах и сандалиях. Он особенно активно вился возле Тани. Однажды Андрей услышал, как тот спрашивает у нее:

– Кто этот тип, ну, что приходит и молчит?

– Так, воздыхатель, – кокетливо хихикнула она.

На этого «воздыхателя» он обиделся тогда смертельно. Услышал ту небрежность, с которой она это произнесла. А однажды увидел, как этот очкарик обнимает Таню в темном коридорчике, ведущем из кухни в комнату. Он тогда напился и пришел к ней. В дом она его не пустила. Стояли на крыльце.

– С этим скрутилась, с очкастым, – зло твердил он. – Он же через три года плешивым будет! Убить его, что ли?

Она посмотрела на него и бросила:

– Тише, все спят. Уйди, Андрей, сколько можно. Сил уже на тебя никаких нет.

Он тогда схватил ее за плечи и затряс.

– Ты что, ты что, Танька, все забыла? Забыла? Как ты могла так быстро все забыть, а, Тань? – шептал он, размазывая по щекам злые горючие слезы.

– Уйди, пожалуйста, – уже жалобно просила она. – Ну уйди, Андрюша.

Он притянул ее к себе. Она вырвалась. Он развернулся и пошел к калитке. Жалобно звякнул колокольчик.

Назавтра он пошел в военкомат и попросил, чтобы его забрали прямо сейчас. Пожилой военком покачал головой и сказал ему грустно:

– Сиди, парень, до мая. Не имею я таких прав. Понимаешь? – А потом добавил: – От себя убежать хочешь? Это правильно. Армия для этого самое милое дело. Это я по себе знаю.

Забрили его в мае. Тогда он ждал этого мая как своего единственного спасения. На проводах мать сказала ему:

– Все пройдет, сынок, все пройдет.

– Ага, – ответил он. – Как с белых яблонь дым.

За два года она не прислала ему ни одного письма. Мать как-то написала: «Видела эту твою Таньку. Страшная, тощая, бледная. И что ты в ней, сынок, нашел?»

Он вернулся крепким, накачанным и, как ему казалось, совершенно выздоровевшим.

Но в Москве все опять нахлынуло, завертело. Разболелось. Он просто физически чувствовал эту болячку на сердце. Она саднила, саднила. Не меньше прежнего. В институт он поступать не стал – было лень. Хотя тогда, после армии, все двери были для него открыты. Пошел к отцу на завод. Там, на заводе, подружился с веселым парнем Гошей. Тот его позвал в свою компашку.

– Такие девочки будут, закачаешься, – весело пообещал он.

Собирались у Гошиной девушки Лели. Та жила одна в крошечной однушке на «Парке культуры». Вечером пошли в парк пить пиво. Было и вправду весело. Там он и познакомился с Зинкой, Лелиной подругой. Зинку все звали Софи Лорен. Она и вправду была похожа на итальянскую звезду – тонкая талия, роскошные бюст и бедра. Гоша сказал, что эта Зинка – баба будь здоров. Жила с каким-то богатым грузином два года, тот упаковал ее под завязочку, по полной программе. Даже тачку ей купил, «копейку». Но она и сама, эта Зинка, баба будьте-нате, с головой. В универмаге «Москва» старший продавец. В отделе мехов. Бабки делает – будь любезен.

В первый же вечер они поехали к Зинке домой. Жила она с сестрой у трех вокзалов в маленькой восьмиметровке в коммуналке.

– Я выберусь отсюда, обязательно выберусь, – сказала она ему тогда со злой уверенностью. – Еще буду на Кутузовском жить, вот увидишь.