Приношение Гермесу - Глеб Бутузов

чтобы променять свою жизнь на жизнь Маргариты Николаевны». Даже опасаясь навлечь на себя гнев защитников этого «идеала русской женщины», придётся признать, что такое поведение не в точности соответствует поступкам жён декабристов.[48]

Само собой разумеется, что речь идёт не о «критике» или «очернении» образа Маргариты; никто не собирается всерьёз читать мораль литературному персонажу (кроме, разве, тех людей, которые привыкли называть актёров именами их кинематографических героев). Речь идёт о том, что, если задаться целью понять суть романа Булгакова, следует хотя бы поверхностно проанализировать описанные в нём характеры, забыв о своих симпатиях и антипатиях как читателя (то есть призрака, бродящего среди декораций романа) и подойдя к вопросу как подлинный автор, то есть личность, смотрящая на плоскость событий (или бумаги) сверху, подобно тому, как создатель смотрит на голубой шар земли. Вообще, всякий критик, литературовед или теоретик искусства, прежде всего (научившись заранее читать, разумеется, чего можно пожелать многим представителям упомянутых профессий) должен уметь поставить себя на место автора, поскольку «оценить» произведение искусства можно, лишь увидев его из точки подлинного наблюдателя. «Можно ли стать на место гения?» – с придыханием спросят возмущённые «профессионалы», по излюбленной привычке мгновенно переходя от частного вопроса к универсалиям. Что ж, это нелегко, но стремиться к этому следует; в конце концов, от критика не требуется ни художественное мастерство, ни владение композицией, ни порождение невиданных сверхзадач. От него требуется лишь умение читать и понимать прочитанное.

Роман Михаила Булгакова предваряет красноречивый эпиграф из Фауста Гёте. С одной стороны, он эксплицитно указывает на «доброту» Воланда, которую незадачливому читателю ничего не стоит обнаружить в книге, а с другой – отсылает к героям поэмы, среди каковых присутствует Маргарита, чей образ, казалось бы, совершенно естественно и даже необходимо связать с образом возлюбленной булгаковского мастера. Однако, если сделать это со всей добросовестностью, можно придти к довольно неожиданным выводам. «Фрида, Фрида, Фрида! Меня зовут Фрида, о королева!» – повторяет булгаковской Маргарите молодая гостья «с назойливыми глазами», умоляюще протягивая к ней руки. Этой несчастной соблазнённой девушке каждую ночь на столик кладут носовой платок, которым та удушила своего незаконнорождённого ребёнка. А вот что говорит Фауст Мефистофелю в Вальпургиеву ночь:

«Взгляни на край бугра,

Мефисто, видишь, там у края

Тень одинокая такая?

Она по воздуху скользит,

Земли ногой не задевая.

…………………………..

И красная черта на шейке,

Как будто бы по полотну

Отбили ниткой по линейке

Кайму, в секиры ширину».[49]

Герой Гёте видит тень казнённой Маргариты, которая умертвила свою дочь, рождённую от Фауста, и оговорила себя, признавшись в убийстве матери и брата. Фауст стал свидетелем безумия своей возлюбленной, когда навестил её в тюрьме:

«Скорей! Скорей!

Спаси свою бедную дочь!

Прочь,

Вдоль по обочине рощ,

Через ручей, и оттуда,

Влево с гнилого мостка,

К месту, где из пруда

Высунулась доска.

Дрожащего ребёнка

Когда всплывет голова,

Хватай скорей за ручонку,

Она жива, жива!»

В итоге Маргарита упускает возможность побега, восклицая при этом «Спасена!». «Тебя прощают. Не будут больше подавать платок», – говорит булгаковская Маргарита Фриде, фактически отпуская грехи своему двойнику. Вызывающая жалость «скучная женщина», как её называет Коровьев, на самом деле представляет собой ипостась Маргариты, коя по отношению к хозяйке сатанинского бала играет такую же роль, какую мастер играет по отношению к Фаусту, и пусть не смущают читателя щедрые посулы Воланда, каковой обещает своему протеже прогулки «под вишнями, которые начинают зацветать», писание при свечах гусиным пером и посиделки над ретортой в надежде «вылепить нового гомункула»: всё это не более реально, чем роскошные формы и драгоценности гостей на балу сатаны. Тень даёт в награду лишь тени… Хотя, некоторые тени стоят дороже сияющих бриллиантов.

4. Никогда не доверяйте мастерам

Une lueur point au fond de la cruche, et voici qu'un petit animal s'en échappe, léger, preste, et de la grosseur d'un écureuil: c'est Maître Léonard.

Stanislas de Guaita. Temple de Satan.[50]

…Und doch und doch kommt einer aus unserem Stamm, der aufrecht stehenbleibt, dem Fluch ein Ende bereitet und die "Krone des Meisters" erringt.

Gustav Meyrink. Meister Leonhard.[51]

Английское слово master, при абсолютном фонетическом сходстве, представляет собой весьма интересное искажение первоначального смысла греческого μαστηρ, что значит «искатель» или тот, кто умеет находить – в том числе слова и образы, из-за чего греки так называли поэтов. Слова trobador и trouvère, каковыми именовали себя средневековые поэты Прованса и северной Франции соответственно, являются точным переводом данного термина. В современном же английском языке это слово означает «хозяин», «господин», а также «высококвалифицированный ремесленник», или «художник». Кроме того, для англичан оно может выступать как синоним слова «магистр» в академическом контексте (Master of Arts – «магистр изящных искусств»). При этом «магистром» (Magister) в древнем Риме называли начальника конницы, а позднее просто начальника или руководителя; этимологическая связь данного слова со словом «маг»,[52] то есть с представителями высшей касты, совершенно очевидна и в пояснениях не нуждается – как очевидно и постепенное снижение его социальной значимости на протяжении римской истории. С другой стороны, в так называемом «Древнем масонстве» первые три символические ступени именуются соответственно «Ученик», «Подмастерье» и «Мастер [Каменщик]». Названия этих степеней, согласно легенде, происходят из «оперативного франкмасонства», то есть гильдий каменщиков, в которых старший звался «мастером». Надо заметить, что франки в таком контексте употребляли слово artisan, кое является эквивалентом латинского artifex, то есть «умелец», «искусник», а отнюдь не «мастер» – maître – что означает прежде всего «господин», «владыка». Однако в период формирования сословия «ремесленной знати» слово «мастер» стало применяться как титул, эквивалентный monsignor для знати наследственной и землевладельческой – что, тем не менее, не означает изменение статуса этих людей по отношению к подлинным мастерам, каковыми были средневековые архитекторы, создатели соборов; эти Maîtres, как их называли без упоминания имени (что весьма типичным образом указывает на их надличностное положение), творили только в стенах монастырей и не имели отношения