Когда шагалось нам легко - Ивлин Во

Не буду даже пытаться описывать этот ритуал; из литургии я не понял ни слова, и профессор, как ни странно, тоже. Несомненно, канон мессы был мне отчасти знаком, но здесь слова произносились за закрытыми дверями алтаря. Мы стояли на внешней галерее. Нам подстелили под ноги коврик и выдали молитвенные палки; благодаря этому мы отстояли двухчасовую службу. Вокруг находилось два-три десятка монахов и еще какие-то женщины с детьми, пришедшие из тукалов. Младенцам дали причаститься, остальным – нет. Среди монахов затесалось много калек и увечных: это, вероятно, были паломники, которые первоначально пришли к источнику в надежде на исцеление, но потом втянулись в монастырский быт. В общине, похоже, никто не проверял призвание свыше. Священники и дьяконы служили босиком, в длинных белых с золотом рясах. Время от времени кто-нибудь появлялся из алтаря, а один раз все прошли крестным ходом. Пение под аккомпанемент барабана и ритуальных трещоток-систрумов было монотонным и более или менее непрерывным. Для привыкших к западному богослужению действо это не походило на христианскую службу из-за своего тайного и сумбурного характера, который ассоциировался скорее с восточными культами.

Мне иногда виделась некая странность в том, что западное христианство, единственное из религий мира, открыто показывает свои таинства любому, но я, привыкший к этой открытости, никогда не задавался вопросом: является ли она неотъемлемой и естественной частью христианского мировоззрения? Более того, мы настолько прониклись этим духом, что многие считают развитие религии процессом усложнения, если не намеренного затуманивания; Церковь первого века рисуется в виде кучки набожных людей, которые совместно читают из Священного Писания, молятся и увещевают друг друга с той простотой, для коей возвышенные обряды и утонченные богословские изыскания последующих лет показались бы запутанными до неузнаваемости. В Дебре-Лебаносе я неожиданно для себя увидел классическую базилику и открытый алтарь как огромный позитивный сдвиг, сознательно приближаемый триумф света над тьмой, а богословие – как науку упрощения, посредством которой туманные и ускользающие идеи подвергаются формализации, делаются постижимыми и точными.

Церковь первого века грезилась мне темной и потаенной, как семя, зреющее во чреве; свободные от службы легионеры тайком ускользали из казарм и, приветствуя друг друга жестами и паролями, занимали чердачную каморку в каком-то переулке средиземноморского портового города; а рабы чуть свет выползали из серых сумерек в озаренные свечным пламенем, дымные часовни в катакомбах. Священники скрывали свое служение, занимаясь ремеслами, и были известны только посвященным; они преступали закон своей страны. И чистое зерно истины зрело в людских умах, не обремененных ни предрассудками и грубыми пережитками язычества, знакомого им с детства, ни мутными и непристойными бессмыслицами, что просачивались из эзотерических культов Ближнего Востока, ни заразительной магией поверженных варваров.

И мне открылось, как росли эти смутные святилища при посредстве западного разума, как превращались в большие открытые алтари католической Европы, где мессу служат в море света, на возвышении, у всех на виду, а равнодушные к таинству туристы в это время, бывает, переговариваются и шуршат страницами путеводителей.

К окончанию службы наш водитель с риском для жизни совершил выдающийся подвиг: задним ходом вывел машину из теснины вверх по склону. Мы распрощались с абуной и выбрались из оврага в сопровождении юных псаломщиков. Оказавшись в конце концов на ровной площадке, профессор достал из кармана пригоршню тайком захваченных с собою монет достоинством в полпиастра. Он приказал отрокам встать в очередь, и наш бой тычками и тумаками кое-как упорядочил их строй. Затем профессор стал вручать каждому по монете. Отроки явно не ожидали такого поощрения, но быстро смекнули, что к чему, и, получив свою награду, тут же занимали место в хвосте очереди. Наш бой раскусил эту нехитрую уловку и разогнал охотников до повторной наживы. Когда каждый получил свои полпиастра, а кое-кто даже по два раза, монеты еще оставались.

– Как по-вашему, – с некоторым смущением спросил профессор, – если бросить им монеты на драку, не будет ли это выглядеть пошло и высокомерно?

– Будет, – ответил я.

– Конечно будет, – с горячностью согласился профессор. – Такое совершенно недопустимо.

Псаломщики тем не менее продолжали виться вокруг нас, требовали продолжения и облепляли машину – мы не могли сдвинуться с места, не подвергая их опасности.

– Ça n’a pas d’importance, – сказал, как и следовало ожидать, шофер, заводя двигатель.

Однако профессор предпочел гуманный выход.

– Наверное, все же… – пробормотал он и бросил в гущу мальчишеской толпы пригоршню монет.

Когда мы прощались с Дебре-Лебаносом, позади взметалось облако пыли, а в нем барахталась куча-мала голых черных тел. Любопытно было оказаться у истоков традиции. Каждого, кто после нас посетит Дебре-Лебанос, будут, вне сомнения, осаждать эти маленькие разбойники; профессор У. преподал им первый и самый простой урок цивилизации.

В течение первых трех часов обратный путь был ничем не примечателен. Дорога шла под уклон, мы выиграли время, и темнота настигла нас уже на краю равнины. Дальше мы продвигались медленно и неуверенно. Четыре-пять раз сбивались с пути и останавливались лишь при виде кустов или болота. Дважды забуксовали; пришлось толкать машину; два-три раза едва не кувырнулись в реку. Но именно эти русла служили нам ориентирами, так как все они располагались под прямым углом к нашему маршруту. Когда мы приближались к очередной водной артерии, армянин и бой шли на разведку в поисках брода. С одной стороны раздавался свист или еще какой-нибудь сигнал, и мы определяли нужное направление.

После каждой такой разведки профессор принимал решение остановиться на ночлег.

– Это немыслимо. До рассвета дорогу не найти. Возможно, мы уже заблудились.

И тут возвращался шофер с вестью о том, что маршрут успешно подтвержден.

– J’ai décidé; nous arrêtons ici[98], – объявлял профессор.

– Аh, – следовал неизбежный ответ. – Vous savez, monsieur, ça n’a pas d’importance[99].

На протяжении всей поездки бой сидел на переднем крыле автомобиля, высматривая редкие валуны и следы копыт, служившие нам указателями. Правда, один раз даже наш армянин пришел в отчаяние. Мы все час за часом ходили расширяющимися кругами, обшаривая совершенно пустую местность лучами электрических фонариков. И возвращались к машине ни с чем. Был уже одиннадцатый час, в воздухе сильно похолодало. Мы стали обсуждать, как будем согреваться в течение следующих восьми часов, и тут бой высмотрел впереди огни. Мы поспешили туда и уперлись прямо в караван, расположившийся на ночлег у костра. Наш приезд вызвал в лагере большой переполох. Мужчины и женщины выбегали из палаток или выпрыгивали из смятых куч одеял; животные вскакивали и рвались с привязей или метались на стреноженных ногах. На нас нацелились винтовки. Тем не менее армянин направился в самую гущу и, раздав в качестве жеста доброй воли некоторое количество мизерных денежных сумм, узнал дорогу.