Живая вещь - Антония Байетт

Её отвезли в комнату с белой постелью, стулом и прикроватным столиком, на котором стоял графин воды, а ещё был в этой комнате маленький занятный мебельный предмет, с металлическими трубчатыми ножками и такими же перильцами, внутри которых помещался почти квадратный, белым застеленный матрасик, — и, только уже почти забравшись, осторожно и кротко, на свою новую постель, она вдруг поняла, что предмет — детская кроватка! Распознав же эту особенную кроватку, она впервые осознала, что происходящее здесь — не суровое, одной лишь ей посланное испытание, что их здесь двое. Всё это происходит с двоими. Кому-то необходимо выбраться из неё наружу. Но женское тело, можно ли вообразить, что оно настолько… откроется… настолько растянется, что сумеет выпустить существо… с ребёнка размером? И чем-то это всё равно должно будет кончиться — не может не… Сёстры приготовились оставить её в этой комнате и уйти. Впервые выказывая эмоцию, она к ним обратилась с просьбой о книгах; она желает, чтоб ей принесли книги. Книги? — удивились они.

— Да, у меня в чемоданчике.

— В родильный покой не положено чемоданчик.

— Мне нужны мои книги.

— Хорошо, мы попробуем… Когда будет время. У нас очень мало времени, мы с ног сбились. Сразу четыре мамочки поступило. Какую же именно книгу вы хотели бы?

— Все мои книги. Откуда я знаю какую. Вордсворта. Вообще все книги. А Вордсворта особенно.

— Вордсворта?

— Да, все его стихи в одном томе. Если у вас будет время.

— Стихи Вордсворта… — повторила зелёная медсестра чуть озадаченно. — Ну хорошо, я постараюсь, — прибавила она, слишком уж потачливо.

— Как скоро? — спросила Стефани.

— Почём же мне знать? У вас всё идёт прекрасно. Первый ребёнок всегда рождается долго. Попробуйте немного расслабиться, отдохнуть…

Итак, они ушли. Расслабиться, отдохнуть? Но разве можно настроиться на спокойный лад, когда у изголовья свисает на гибком стержне, одетом в мех, шаровидная кнопка звонка и не оставлено никаких указаний, когда следует звонить в этот звонок, а когда, как положено у англичанок, нужно молчать и терпеть. Поначалу она улеглась на кровать послушно, уставилась в белый потолок, затем поворотила голову вбок и узрела, что нынче какой-то необычно солнечный день; что по синему небу несёт маленькие белые облачка с сияющими каёмками; что помещается она в первом этаже и окошко, полуоткрытое, выходит во внутренний дворик, поросший травой. Наручных часиков ей не оставили, забрали вместе с одеждой; она подумала, должно быть, теперь позднее утро или даже близко к полудню, без особой уверенности. И впервые вспомнила про Дэниела, она ведь даже не сказала ему, что отправляется в больницу. А всё из-за миссис Ортон и Маркуса, между которыми она растеряла человеческое слово. Хотелось бы надеяться, что эта двоица догадается сообщить Дэниелу, но в действительности надежды мало. Она стала с беспокойством об этом думать, потом снова началось. Есть какая-то нелепость в том, что лежишь вот так на спине, а тебя схватывает — с совершенно излишней, нешуточной болезненностью. Она с трудом перевернулась на бок, крупной рябью побежали спазмы. Как жалко, что нет Вордсворта! Она скинула ноги с постели и, в следующий тихий промежуток, подошла к окну. Воздух был холоден, прозрачен и очень уж душист. Она с интересом выглянула, что там такое. Вдоль всей стены под окнами цвело растение — множеством маленьких захудалых цветков, бархатисто-коричневых, соломенно— и ржаво-золотистых, — они-то и наполняли воздух своим тёплым, щедрым ароматом. Она ещё посильнее приподняла раму и подышала этим запахом, потом, повинуясь какому-то властному безотчётному побуждению, стала ритмично расхаживать взад и вперёд по комнате, у стен разворачиваясь на пятках, вздёргивая голову и раздувая ноздри. Когда подступили следующие волны боли, удалось вплести их в ритм этого топтанья-хожденья, отмеренного от одной стены до другой и обратно. Она вдруг получила возможность как будто доглядывать за собой снаружи, прислушиваясь, как боль вздымается и опадает, разрешая этим волнам происходить. Вновь прихлынул адреналин, сбитый было клизмой. Она попыталась вспомнить оду Вордсворта «Уверения бессмертия»[77], у которой ещё один, свой собственный ритм. На хо́лмы радуга падёт. И роза дивно расцветёт. Она шагала и шагала между двумя стенами. Дверь отворилась, и она не сумела сразу остановиться, занесла ногу… медсёстры изумлённо уставились на её развевающийся халат и голый зад.

— Почему это вы, мамочка, не в постели? Вам вставать нельзя.

— Мне легче, если вот так ходить.

— Вы делаете себе же хуже, расходуете энергию. Может случиться спазм внутренних мышц. Постарайтесь расслабиться. Ну пожалуйста.

— Понимаете, если я напрягаю эти мышцы, то те мышцы как раз расслабляются… И болит меньше.

— Ну-ну, не глупите, ложитесь. Будьте умницей.

Стефани стояла недоумевая, и боль, будто захлебнувшись на ходу, переступала зыбко, неровно (вот так же, как давеча, когда впервые накинули узду помех), Стефани покачнулась, и к кровати её отвели под руки. Тут они снова стали выслушивать серебристой трубкой, совали внутрь пальцы, что-то записывали себе на бумажку, а она вежливо через силу улыбалась, боль же пошебаршилась неровно, неутолённо, потом вовсе стихла. Они со значительным видом занесли час и минуту этого схваточного затишья в свой врачебный журнал, сообщили, что до разрешения ещё далеко, и приготовились удалиться. Напоследок сказав: как ощутите, что наступили потуги, звоните в звоночек.

Стефани совершенно не представляла, что это будут за ощущения и как их распознать. Спросить же об этом оказалось почему-то невозможно. Зато она снова осведомилась, нельзя ли получить Вордсворта и наручные часы, и получила прежний ответ: у них на всё рук не хватает, но они попробуют, ей нужно набраться терпения… К тому моменту как они ушли, она успела потерять чувство своего внутреннего ритма, обретённое было в хождении, ей больше всего хотелось опять сползти с кровати и начать мерить шагами комнату, однако же было боязно получить выговор за непослушание. И она ведь забыла, вернее, ей не дали возможности вспомнить, что надо попросить позвонить Дэниелу! Немного подумав, она встала в постели на получетвереньки и, постанывая еле слышно, стала раскачиваться взад-вперёд. Боль возобновила свой ясный, беспощадный ход, и она попробовала подстроиться под него, обливаясь жаром и понемногу изнемогая. Никакой доктор и не думал к ней являться. Впрочем, наверное, это нормально. Боль всё сильнее стискивала её своими клешнями. Тянулся этот нескончаемый день. Она раскачивалась и раскачивалась; никто не приходил, и тогда она слезла с кровати и ещё пошагала по комнате, тяжело дыша. В окно, вместе с тёплым и сладким цветочным ароматом, доносился необычный звук, какая-то женщина кричала или стонала размеренно, с подлётом на верхней ноте. В голове у Стефани прошелестела мысль, что должна быть польза в том, чтобы вот так, невоспитанно, не по-английски, помогать себе голосом.