На исходе лета - Уильям Хорвуд

— Ну, Терц, — со смехом сказала она, разглядывая Мэллис, — и разношерстная же у тебя команда послушников к обряду Середины Лета! Неуклюжий умненький крот по имени Клаудер, твоя дочь Мэллис, которой мать, похоже, выбрала подходящее имя — Злоба, и мой сын Люцерн. — Она снова повернулась к Мэллис и приласкала ее, к явному неудовольствию Терца. — А что, поистине эта самочка послана нам Словом. Она нравится мне, хотя не знаю, переживет ли она обряд посвящения. С виду такая слабая.

Глаза Хенбейн обратились на Терца.

— Предупреждаю тебя, Терц, подготовь этих троих послушников получше, да смотри, чтобы они выжили, ибо если хоть один погибнет, то ты тоже умрешь. Я сама позабочусь об этом. Да поможет тебе Слово в день обряда! А пока я пойду к моему Люцерну, а тебе передам его в темные часы Самой Долгой Ночи.

— Госпожа, я прошу прощения... Не забывай давать ему сосать молоко. Это отвечает твоим целям.

— Знаю, — прошипела Хенбейн.

Все это она вспоминала сейчас в подробностях. А еще больше — ту Самую Долгую Ночь.

❦

Это произошло в небольшой норе, примыкающей к Скале; жизнь в то время еще невинного Люцерна была вверена Терцу, словно для того, чтобы навсегда убить в Хенбейн чувство радости. Она запомнила все детали своего последнего недалекого пути с подрастающим сыном, его доверчивость — так жестоко и подло обманутую! — его ожидание, его распахнутые в любопытстве умные прекрасные глаза. Но за всем этим таился страх неизвестного, страх, который мог перейти в ужас, если бы он или Хенбейн догадались, что грядет вскоре.

Но никаких подозрений у нее не возникло, и так получилось, что невинный кротенок, немного напуганный взрослым миром, но не желавший сердить мать, в ту Самую Долгую Ночь послушно трусил рядом с ней, твердо веря, что это все нужно для его же блага.

И все же внутри его глодали сомнения.

— Зачем?

Этот вопрос он задавал себе снова и снова с решимостью, которая при плохом воспитании может превратиться в злое упрямство.

— Затем, что пришло время немного повзрослеть, любовь моя. Я не могу вечно следить за тобой. У меня много других забот. И Терц научит тебя Слову лучше, чем я. Он опытен в таких делах...

— Зачем?

— Такова воля Слова. Как учили меня, так будут учить и тебя. Ты не все время будешь детенышем. А я стану гордиться тобой и любить тебя больше, если ты будешь учиться.

— Зачем?

— Не бойся, Люцерн. Терц добрый и позаботится о тебе. Люцерн...

Но, не дослушав, маленький Люцерн расплакался.

О да, Хенбейн вспомнила все это, до самого последнего момента: и медленное, изощренное запугивание, и угрозы лишить его своей любви, которыми она частенько пользовалась для своих целей. Губы Люцерна дрожали, он отчаянно хотел довериться матери, но не мог...

— Все будет хорошо? То есть... Я смогу с тобой видеться? Часто?

— Да, по мере надобности.

По мере надобности! Какой кротенок догадается спросить: а кто определит, когда возникнет эта надобность? Какой кротенок догадается, что та, кому он доверял больше всех в мире, передаст право судить об этой жизненно необходимой надобности такому кроту, как Терц? Это предательство оставило в его душе заразу более тлетворную, чем самая страшная парша или чума. Такое предательство любви может уничтожить крота, и часто уничтожает.

В муках Хенбейн вспоминала, как накануне Самой Долгой Ночи Люцерн проснулся с криком. Но насколько ее нынешние муки страшнее тех, что она испытала в последний момент, когда вместе с Люцерном свернула за угол и вошла в нору, где ждал Терц. Тогда она еще сомневалась, еще могла поддаться сомнениям.

— Почему же я не поддалась? Почему?

Горьки ее мучения, горше смерти, когда очень любишь жизнь. Горьки, как жизнь, прожитая впустую.

Свернув за темный угол, Люцерн взглянул на мать, инстинктивно веря в спасение, а она сказала:

— Все будет хорошо.

И эти слова эхом отразили его страх, он понял, что хорошо не будет.

Потом, когда Люцерн в последний раз выдавил храбрую улыбку, обозначившую конец его невинности, изъеденные временем известняковые стены расступились, и там, в тени, дожидался Терц — спокойный, уверенный, не сомневающийся в своей власти. Он улыбался.

Рядом были двое кротят не старше самого Люцерна. Благоговейно взирая на Хенбейн, они зашептались: — Госпожа Слова! Госпожа Слова! — и почтительно склонили рыльца. А потом взглянули на Люцерна, а он на них.

— Это Люцерн, — представил его Терц.

— Клаудер, — сказал самец. Почтительно, но недружелюбно.

— Мэллис, — представилась самочка. Почтительно и расчетливо.

Когда Люцерн присоединился к ним и Терц повернулся, чтобы увести кротят в тайную нору на севере от Высокого Сидима, где их ждало длительное и усердное обучение, Хенбейн отчетливо ощутила, что у нее отняли сына.

— Поздно, — прошептала она, когда они скрылись. Так началось воспитание Люцерна.

❦

Даже теперь о страшном обучении сидимов известно мало. Ничего подобного не существовало во всем опыте кротов Камня, даже в Аффингтоне в самые аскетические периоды. Единственное подробное описание этого обучения оставлено Мэйуидом со слов Сликит, сделанное кротовьи годы спустя после того, как она покинула Верн и, отринув Слово, жила в Данктоне.

Ее повествование, хотя и правдивое, похоже, не полно. Трудно сказать почему — то ли из страха неосознанно развратить тех, кто будет работать с Мэйуидовыми текстами, то ли действительно многое из памяти Сликит просто стерлось. Ясно одно — о некоторых моментах обучения сидимов она умолчала. Но таинственные ритуалы, суровый аскетизм, самоистязание и наказания, обучение допросам и пыткам до смерти с использованием детенышей грайков из других систем, внушение веры, что лишь те, кто предан Слову и получил Искупление, достоин жизни, — об этом Сликит поведала.

Мы не знаем всего, но кое-что можем рассказать о том, как в течение длительного периода между Самой Долгой Ночью и обрядом Середины Лета Клаудер, Мэллис и Люцерн находились в когтях Двенадцатого Хранителя и, когда снова пришел июнь, невинность, доброта, искренность и кротость были полностью вытравлены из их сердец. На подопечных Терца опустилась холодная блестящая пыль взрослости, опыт кротов, видевших больше, чем следует видеть кротам, совершивших сверх того, что следует делать кротам. Их мечты и пугающие фантазии исполнились. Обучение послушников было нацелено на одно: научить их, как лучше всего обращать других на службу Слову, обучить мастерству в использовании и растлении других кротов.

Но