Женский чеченский дневник - Марина Ахмедова

– Я – журналист, – сказала она и поискала глазами водителя. Руку сжала в кулак и спрятала в кармане куртки – движение это было непроизвольным, бывшим ее привычкой, наверное, с самого детства, но она начала его замечать только в старших классах школы, когда, волнуясь, выходила к доске.

– Тебя ФСБ сюда прислала. Ты – шпионка, – цедил он, почти не разжимая зубов. – Что ты тут вынюхиваешь? А? Отвечай!

– Я вам уже ответила, я – журналист, снимаю для журнала, – повторила она, и ей показалось, что за своим спокойным тоном ей удалось спрятать страх.

– И как твой журнал называется? ФСБ? – он не хотел ее слышать. Он уже знал, откуда она, еще не задав ей ни одного вопроса.

С ним невозможно договориться, сразу поняла Наташа. Убеждать его не было смысла – он был уже убежден. Она снова поискала глазами водителя. Ни души. Только пустая машина стоит на обочине.

Мужчина немного отступил, поднял автомат и направил его дулом в объектив фотоаппарата, висящего у нее на шее.

– Уберите свой автомат. Вы можете разбить объектив, а другого у меня нет. Один только что по дороге разбила. И денег на покупку нового тоже нет, – она попыталась в очередной раз включить дурочку, раньше это всегда срабатывало. Дурочка не понимает, что ее хотят расстрелять. Совесть у дурочки настолько чиста, что и мысль о расстреле не приходит ей в голову. Попугали, мужчина, и хватит... Только улыбнуться по-дурацки у нее не получилось. Уголки рта разошлись в стороны, как будто за них кто-то потянул.

Мужчина схватил ее за ворот куртки. В нос ударил едкий запах его подмышек.

– Отпусти!

Ее кроссовки поднимали оранжевую пыль, когда он волок ее к уцелевшему фрагменту стены.

– Помогите! Помогите! – закричала она.

– Заткнись. Здесь никого нет. Встань сюда!

Он толкнул ее, и она ударилась спиной о стену. Прижала к себе фотоаппарат. Хотела что-то сказать. Так много мыслей сейчас билось в ее голове. Мозг производил их с бешеной скоростью, и все они были очень убедительными, достаточно убедительными для того, чтобы разубедить самого убежденного человека. Нужно было только произнести их вслух. Она открыла рот, но из него не вышло не звука. Как будто молчание заткнуло его своим кулаком. Слова не выталкивались из горла, а мысли готовы были разорвать голову, вылететь на волю и упорхнуть подальше – туда, где их не сможет засосать в себя дуло автомата.

– Встань лучше сюда, – он развернул ее и подтолкнул к воронке. Теперь она стояла лицом к кирпичной стене. Когда из автомата вылетит ее очередь, Наташа упадет прямо в воронку – свою просторную могилу.

Мужчина приблизил к ней лицо. В бороде застряла крошка хлеба. Наташины зрачки зафиксировали ее и остановились на ней. Она перестала водить глазами в стороны, надеясь увидеть кого-нибудь спешащего ей на помощь. Она больше не видела ничего, кроме этой хлебной крошки, которая заслонила собой действительность. Крошка, такая же маленькая, как и остаток ее жизни, казалась ей единственным реальным предметом в том мире, который она собиралась покинуть. Последней крупинкой жизни. Последней картинкой. Последним кадром, который она не сможет снять. На нее вдруг навалилась усталость, Наташа поняла, что не хочет ничего говорить. Она не стала бы убеждать дуло автомата, запихивать в него просьбы, свернутые трубочкой для убедительности, даже если бы к ней вернулся дар речи.

– Ты думаешь, мне не все равно, кто ты? – тихо, почти на ухо спросил ее человек, и крошка запрыгала в его бороде. – Мне просто нравится смотреть, как умирают...

– Эй-эй-эй!

Наташа оторвала взгляд от крошки. В их сторону со всех ног несся водитель. Он споткнулся у самой воронки, притормозил, оббежал ее по краю и, не сбавляя скорости, втиснулся между автоматом и Наташей.

Они оба – водитель и убежденный – затараторили на чеченском, сильно, с размахом жестикулируя. Дуло автомата постепенно опускалось под напором доводов водителя и, наконец, уставилось отверстием в землю.

Водитель взял Наташу под локоть и повел к машине, подталкивая перед собой. Автомат не сопротивлялся. Обходя воронку, водитель обернулся и еще раз что-то громко проговорил, рубя воздух свободной рукой.

– Что вы ему сказали? – спросила Наташа, когда машина тронулась. Колени дрожали, она напрягала мышцы, чтобы остановить дрожь, а потом придавила ее сумкой с одеждой и аппаратурой.

Водитель крепко держался за руль. Сопел. Крутил головой. Из-под кепки бросал на Наташу обиженные взгляды, всем своим видом показывая, как глубоко он оскорблен.

– Что я ему сказал! – отцепился он от руля, сорвал с головы кепку и нервно закинул ее на заднее сиденье. – Я ему сказал, пусть делает с тобой что хочет, но только когда я тебя довезу до места! Сейчас я тебя везу, и я за тебя отвечаю... Шакал, опозорить меня хотел. А-а-а, хорошо, что я успел. А так бы пришлось мне возвращаться обратно в село, собирать родственников и искать этого шакала... Где моя кепка?! Э-э-э-э, шайтан...

Что это, спрашивала себя она, – все еще традиции или уже инстинкт? Вряд ли этот человек лет сорока некрепкого телосложения, обычный таксист, четко осознавал, что он делает, когда бежал к ней на помощь. Увидел ее и автомат, мозг получил сигнал, в ответ на который ноги задвигались, побежали. Ему все равно, убьют ее или нет, и он сам в этом только что признался. Единственное его стремление – избежать оскорбления. Но могут ли традиции быть столь сильны, чтобы заставлять человека рисковать ради них жизнью? Или это все же инстинкт? Или традиции, со временем перерожденные в инстинкт?

– Фу, – сказала она себе, – от таких сложных вопросов голова может сломаться...

Водитель еще не до конца пришел в себя – оттирал со лба капельки пота и поминал то шакала, то шайтана.

– Дед в порядке? – спросила Наташа, вспомнив, что тот отлучался повидать деда.

– Все нормально, – ответил он и опять занервничал. – Сколько раз ему говорил уехать отсюда – бомбят, стреляют... Нет, и всё! Вот нет, и всё! Говорит – здесь родился, на этой земле и умру. Все соседи уже уехали, а он – нет, и всё! Э-э-э-э... Слушай, ты мою кепку не видела?

Апрель расцвел, а вместе с ним Шали и Ведено, весь Веденский район. Запах весны на время заглушил запах войны, и теперь они, кажется, соревновались, кто сильней – весна или война. Наташа уже две недели жила в селе у медсестры Розы. Рано утром Роза уходила в госпиталь на работу, Наташа вставала, чтобы вместе с ней выпить чаю, а потом возвращалась на жесткую софу и спала до тех пор, пока ее не будили лучи солнца из окна и крики детей со двора. У Розы было трое детей. Наташа уже перефотографировала всех жителей села. Теперь в Ведено ее знала каждая курица.

Каждый вечер здесь наступал комендантский час – с приходом темноты жители старались не выходить даже во двор. Село замирало в тишине, глядя в темь тусклыми окнами домов. Электричество в город подавалось с перебоями. Уложив детей, Роза зажигала керосиновую лампу, и они вдвоем пили чай в большой нетопленой комнате. По ночам весна отступала, от полов поднимался холод, и Наташа сидела, поджав ноги, согреваясь горячим чаем. Роза снова и снова шепотом рассказывала о муже, который ушел воевать, и вот уже несколько месяцев от него ни слуху ни глуху. Она так и говорила – «ни глуху», а Наташа ее не поправляла. Иногда в тишине раздавался робкий стук в дверь, Роза шла открывать, и тогда до Наташи долетал приглушенный и придавленный женский шепот.