Виват император! - Роман Злотников

Дашуня задумчиво кивнула:

— По-моему, да, но… Это довольно сложное задание. Мне еще никогда не приходилось решать чью-то судьбу.

Они покинули «Савой» только в два часа ночи, а на следующий день Дашуня уехала домой. Она не знала, что подобной приватной беседы с Его Высочеством наедине или в узком кругу в три-пять человек уже удостоились семнадцать сотрудниц Службы эскорта и членов Общества молодых интеллектуалов. А еще почти двум сотням эти беседы предстояли. Впрочем, даже если она об этом и узнала, то это вряд ли как-то ухудшило ее настроение. В конце концов, на ИХ встрече в «Савое» он был с ней один на один.

Дед уходит! Когда эта ошеломляющая новость прокатилась по Управлению, Виктор как раз только вернулся из командировки в Чечню. Он был там уже в седьмой раз и каждый раз по возвращении долго отходил, потихоньку освобождаясь от того странного чувства подспудной злости, задавленного, загнанного вглубь страха и тоскливой безысходности, которое охватывает человека, когда он забирается в не очень чистое брюхо транспортного «Ил-76» в подмосковной Кубинке, и затем уже не оставляет до самого конца. Что правда то правда — через неделю-другую они как будто стираются, заслоняются повседневностью и словно исчезают вовсе. Но это не так. Вспомним людей, живущих рядом с железной дорогой. Они со временем привыкают к грохоту поездов за окном и прекрасно спят, тогда как непривычные к этому люди каждую минуту просыпаются и испуганно вскакивают.

Вот точно так и все, кто находится в Чечне, просто свыкаются с этими гнетущими ощущениями и словно не замечают их. То, что это не так, выясняется, лишь когда ты вновь выбираешься на бетонку аэродрома и вдыхаешь московский воздух, который и пахнет-то как-то иначе, не так, как в этих проклятых горах, и не так, как ты это запомнил, когда уезжал, и тут тебя наконец начинает отпускать. И ты осознаешь, что ЭТО жило в тебе все то время, пока ты был ТАМ (конечно, если ты уже не залился водкой по самую макушку еще в брюхе «Ила»). Но там все это через неделю действительно становится неощутимым. Просто все гораздо чаще, чем обычно, дают измученной психике короткий отдых с помощью водки или взбадривают измочаленные нервы каким-нибудь вполне обычным здесь безумством типа русской рулетки на трофейном нагане или жонглирования гранатами с разогнутыми и наполовину вытащенными чеками до того момента, пока чека одной из них не выскочит окончательно, и тогда надо тут же поймать остальные, отложить в сторону, подхватить взведенную и успеть откинуть подальше, пока она не взорвалась. А замедлитель горит всего три-четыре секунды. Да еще это тоскливое ожидание конца командировки. Когда ты вроде как бы и не живешь, а просто ждешь, когда кончатся эти три месяца, их просто надо пережить, выжить и вернуться. И вот тогда вновь начнется настоящая жизнь, а пока — надо терпеть и ждать. И потому все, что делаешь там, ты делаешь автоматически, без особого пыла, просто потому, что это вроде бы надо делать, но не ломая голову, не позволяя работе затронуть тебя, завладеть твоей жизнью и торопясь до заката вернуться в уютный полумрак управления, к которому ты прикомандирован, в свою осажденную крепость, и залиться водкой до «капуста плавает».

Хотя, конечно, бывают вспышки ненависти, захватывающие тебя целиком. Чаще всего это происходит, когда кто-то из твоих отправляется на родину в глухом цинковом ящике с окошком. Причем, как правило, его смерть случается либо абсолютно по-дурацки, из-за какой-нибудь мелочи, которую ТАМ, в обычной жизни, он обязательно бы заметил и учел, а здесь сработало это чертово ощущение временности, трехмесячной выключенности из жизни, либо изуверски подло. Но эта ненависть тоже абсолютно глупа и ничуть не уменьшает общей безысходности, потому что в этот момент тебе бешено хочется поубивать их всех — мужчин, женщин, детей, чтобы не осталось больше на земле такого народа, а эти горы стали бы по-могильному тихи и спокойны. Но потом водочные пары выветриваются, ненависть притухает, и ты злишься уже на себя, потому что то, что кипело в твоей душе, совершенно бессмысленно, ведь никто и никогда не сможет это осуществить. Даже ты сам, даже в одном селении, даже в одном доме. Ну не поднимется у тебя рука на этих чумазых пацанов, весело сверкающих белками на смуглых мордашках.

Хотя временами это кажется тебе твоей собственной слабостью, как раз из-за которой и тянется без конца эта подлая война, множится и множится число грузов «200», которые увозят «на материк» «Черные тюльпаны»…

Но сейчас командировка была позади. Виктор прилетел после обеда, домой добрался только к пяти, отмылся, наконец-то натянул на отвыкшее тело джинсы и джемпер, позвонил подруге и закатился с ней на весь вечер в «Метлу». Душа страшно жаждала чего-то дорогого и роскошного, того, чего ТАМ нельзя было получить ни за какие деньги. И только через двенадцать часов, проснувшись на рассвете, он покосился на взлохмаченную женскую головку, уютно посапывающую у него под мышкой, на отблески хрусталя в горке, на настежь распахнутое окно, на подоконнике которого не было ставших такими привычными за столько дней мешков с песком, прислушался к неумолчному гулу Москвы за окном и наконец осознал всем своим существом, что он — дома.

В Управлении он появился в понедельник. Мужики дружно облапили его, дернули «законную» за возвращение и разошлись по кабинетам. Коростылев, которому он на время своей командировки передал свои дела оперативной разработки, выволок из сейфа стопку папок и шмякнул ему на стол:

— По Лучнику и Бороде ничего нового, а вот Груздь трижды мотался на Сейшелы. Судя по всему, готовит очередную аферу. Сегодня после обеда из техотдела должны переслать расшифровку адресной книги его звонков за последние два месяца, так что тут тебе и карты в руки. Ты его связи знаешь намного лучше, чем я. — Присев на край стола, Коростылев вытащил сигарету, но не стал прикуривать, а, хмыкнув, сказал: — Ты слышал? Дед уходит.

Виктор, копавшийся в ящиках стола, резко выпрямился:

— Как?!

— Да вот так. Он в очередной раз кому-то там наверху хвост прищемил, да тот тип оказался Деду не по зубам. Так что кончилась твоя ссылка…

Виктор удивленно покачал головой:

— Да-а-а, дела…

Коростылев вздохнул:

— Жалко Деда, теперь нас точно подомнут. А и то, ему уже почитай семьдесят. В нашей системе столько не живут…

До Деда Виктор добрался поздней ночью. Он еле успел на последнюю электричку. То есть он-то приехал на вокзал к предпоследней, причем с запасом, но тут выяснилось, что последняя отменена, а за время его отсутствия расписание изменилось, и до отхода предпоследней остаются считанные минуты. Так что он еле успел запрыгнуть в последний вагон.

Когда Постышев, постучав, отворил дверь и оказался на знакомой веранде, Дед сидел в своем любимом кресле и смотрел телевизор. Увидев Виктора, он приветливо кивнул и, указав рукой на диван, вновь обратил взор к экрану. Постышев сел. На экране какой-то лощеный тип в безукоризненной английской тройке поучал:

— Основой успешного развития страны может быть только демократия. Мы должны использовать опыт цивилизованного мира. Зачем опять проводить над страной какие-то эксперименты? Неужели нам мало семидесяти лет? Зачем возвращаться к тому, что уже отринуто, причем не только нами, но и большинством цивилизованного мира?