Белый конь, бледный всадник - Кэтрин Энн Портер

молоденьких женщин, которые после танцевальных вечеров в клубах, утренних партий в бридж, благотворительных базаров и дежурств в рабочих пунктах Красного Креста упивались добрыми делами. Они устраивали танцы с чаепитиями, собирали пожертвования, а на полученные деньги накупали горы конфет, фруктов, сигарет и журналов для солдат в лазаретах. Нагрузившись этой добычей, молоденькие деятельницы с подмазанными физиономиями сейчас весело катили в мощных машинах, задавшись целью развлечь тех отважных солдатиков, которые, можно сказать, уже пали, защищая свою родину. Как им, наверно, тяжело, нашим дорогим мальчикам, что их так подкосило, когда все они рвутся по ту сторону океана, торопясь поскорее попасть в окопы! И знаете, среди них есть такие душки – просто диву даешься! Я и не подозревала, что у нас в стране столько красивых мужчин. Говорю: Боже мой! Откуда такие берутся? Да, действительно, милочка, вопрос вполне уместный. Кто их знает, откуда они берутся? Да, вы совершенно правы, и я так считаю: мы должны делать все, чтобы ублажать их, но пускаться с ними в разговоры – упаси боже! Тут я провожу четкую линию. Я говорила устроительницам этих балов для военнослужащих: танцевать я буду с любым болваном, который меня пригласит, но разговаривать с ним, какой бы он ни был герой, не намерена. И вот сотни миль с ними проплясала, не раскрывая рта, только говорила: «Пожалуйста, держите свои колени при себе». Танцульки, слава богу, больше не устраивают. Да солдаты и сами перестали к нам ходить. Но знаете, говорят, многие добровольцы – из очень хороших семей. Фамилии я запоминаю плохо, а те, которые запомнила, мне что-то не приходилось раньше слышать, так что не знаю… Но если они действительно из хороших семей, это было бы заметно, ведь правда? Понимаете, воспитанный человек не станет оттаптывать вам ноги. Хотя бы на это надеешься. А мне на каждом таком балу портили по паре новых сандалет. Вообще, по-моему, в такое время все эти развлечения отдают дурным вкусом. Надо нам надеть наши сестринские шапочки и носить их, пока война не кончится.

Прихватив корзинку и цветы, Миранда смешалась с толпой девиц, которые выскочили из машин и рассыпались по больничной палате, оглашая ее девичьим смехом. Этому смеху надлежало выражать непринужденное веселье, но в нем слышался намеренно мрачный призвук, рассчитанный на то, чтобы леденить кровь в жилах. Чувствуя мучительную неловкость оттого, что приходится заниматься таким нелепым делом, Миранда быстро зашагала по узкому проходу между длинными рядами коек, поставленных чуть ли не впритык изножьями. Солдаты, специально отобранные для обозрения, лежали, натянув простыни под самый подбородок. Тяжелобольных тут не было. Но такие набеги всех тяготили и раздражали, хотя большинству хотелось хоть чем-нибудь развлечься. Многих здесь украшали живописные повязки на руках или голове, а те, ранения у которых были не на виду, неизменно говорили: «Ревматизм», отвечая какой-нибудь бестактной девице, забывшей, как ее всячески заклинали: не спрашивайте, куда их ранило. Те, что были попростодушнее, пообщительнее, посмеиваясь, подзывали к себе девушек, и их жесткие узкие койки скоро окружили. Держа в руках увядший букетик и корзинку с шоколадом и сигаретами, Миранда огляделась по сторонам и поймала на себе неприветливый, хмурый взгляд молодого человека, который лежал на спине с загипсованной правой ногой на вытяжке. Она остановилась у койки этого солдата, не сводя с него глаз, и он тоже смотрел на нее все с тем же враждебным выражением лица. Нет, не курю, благодарю вас, и к чертям собачьим всю эту канитель, ясно сказали его глаза, и будьте любезны убрать свой товар с моей койки. Потому что Миранда успела нагнуться и опустить корзинку и букет поближе к нему, чтобы он мог дотянуться до них, если захочет. А раз корзинка поставлена, не брать же ее обратно. И она быстро, с горящими щеками зашагала длинным проходом под нежаркое октябрьское солнце во дворе, где в грубо сколоченных, мрачных бараках кипела и плескалась бесцельная жизнь суетливо снующих взад и вперед серо-бурых букашек. Она обошла лазарет сбоку, остановилась у окна, ближайшего к тому месту, где стояла койка того солдата, и заглянула в палату, подсматривая за ним. Он лежал с закрытыми глазами, печально, с горечью сведя брови. Она не могла определить, откуда он, из каких мест, кем он был «в жизни», как это у нее называлось. Лицо у него было молодое, черты резкие, простоватые, руки не как у рабочего, но и не холеные. Руки, лежавшие поверх одеяла, были хорошие, дельные, ладной формы. Она подумала, что ей всегда везет – попала именно на такого, нет чтобы на веселого голодного юнца, который был бы рад-радешенек ухватить что-нибудь повкуснее и немножко поболтать. Будто заворачиваешь за угол, погруженная в свои тяжелые мысли, и вдруг сталкиваешься лицом к лицу с таким же состоянием ума. «Вот тебе воочию твои мысли о вчерашних событиях, – проговорила она про себя. – Никогда в жизни сюда больше не приду, хватит с меня. Мерзкое занятие. Ну конечно! Кого же мне было выбрать, как не этого! – подумала она, забираясь на заднее сиденье машины, той же, что привезла ее сюда. – И поделом тебе. Пора себя знать».

Из лазарета вышла еще одна девушка, усталая, и села рядом с ней. Потом недоуменно проговорила после короткого молчания:

– Право, не знаю, кому все это нужно. Некоторые ничего не хотят от нас принимать. Не нравится мне это. А вам?

– Отвратительно, – сказала Миранда.

– Хотя ничего плохого тут нет, – спохватилась девушка.

– Да, верно, – тоже спохватившись, сказала Миранда.

Все это было вчера. И Миранда решила: хватит думать о вчерашнем, разве только о том часе после двенадцати, когда они с Адамом танцевали. Он непрестанно был с ней, и она вряд ли отдавала себе отчет, что думает именно о нем. Образ его более или менее отчетливо жил в ее мыслях, а иногда проступал на поверхности ее сознания как нечто самое приятное, единственно приятное, о чем она думала. Она стала разглядывать себя в зеркале, висевшем в простенке между окнами, и убедилась, что недомогание не только плод ее фантазии. Уже три дня ей все не по себе и выражение лица у нее какое-то непривычное. Хочешь не хочешь, а эти пятьдесят долларов, наверно, придется раздобыть, не то, как знать, что может случиться. Она вдоволь наслушалась рассказов о трагедиях, о возмутительных обвинениях и невероятно суровой каре, которой подвергались те, кто совершал проступки, ненамного более серьезные, чем ее оплошность… чем ее отказ купить заем. «Да, вид у меня малопривлекательный: лицо воспаленное, блестит и даже волосы будто решили расти