Война за океан - Николай Задорнов

Через некоторое время тихо подошел высокий, худой, мрачный гиляк. Он остановился поодаль и смотрел на работающих исподлобья.

— Эй ты, грех! — обратилась Алена Калашникова к Питкену. — Это кто пришел?

— Это брат!

— Чего же он стоит? Эй, брат-половина, иди-ка сюда, бери лопату в руки. Да вон корни надо выдрать, — обратилась она к Питкену.

— Половина! — ухмыльнулась молодая Парфентьева.

— Он боится! — ответил Питкен.

— Что же мы, звери?

— Пусть и он поработает! — ухмыльнувшись, сказал Конев.

Лаола не обращала внимания на этот разговор. Долговязый гиляк быстро взял лопату в руки и стал старательно копать. Изредка он косился на Екатерину Ивановну.

«Теперь важно узнать, — подумал Питкен, — умрешь ли, если огород копаешь? Не может быть, что умрешь. Старики любят ходить к русским кушать картошку, но садить ее не умеют. Капитан тоже сказал — глупости. А Катя говорит — заведи, Питкен, огород».

— Дай-ка я покажу тебе еще раз, — сказала Матрена.

— Ну, еще не помер? — спросила, смеясь, красавица Калашникова.

— Нет…

— А то смотри помрешь, — с любопытством поглядев в лицо гиляка, сказала она. — Вот, давай дери куст. Видишь, как навострился, не хуже казака работаешь.

Рослая, сухая, с тяжелыми плечами, мать Матрены легко работала лопатой. У нее крупные черты свежего лица, седые волосы опрятно подобраны под платок.

«Лучше молодых баб управляется, — думал Конев. — И из-за нее не грызутся, и порядок знает лучше молодых. Она и больного может вылечить лучше фершала».

Тут и жена казака Беломестнова, маленькая ростом, бойкая и ловкая, но молчаливая. «Это тоже хорошо. Иначе можно погубить всю казарму. Счастье Геннадия Ивановича, что у нас такие бабы».

Ребятишки тоже на огороде, помогают матерям.

Питкен вскоре утомился. Екатерина Ивановна велела ему принести со склада картофель.

— Через залив гребет до самого Лангра — не пристанет, — а тут устал, — удивился Конев.

Как только сели отдыхать, долговязый гиляк сразу ушел, желая, видно, показать, что знает отношение жены капитана и компании портить не желает.

В кедровом стланике кое-где снег. Кедры давно уж подняли свои склоненные головы из самых больших сугробов. Теперь сугробы совсем опали и ушли в землю. Только кое-где под ветвями тех самых стланцев, что так долго придавлены были этими сугробами, приютились их остатки, спасаясь от солнца.

Под прикрытием леса, на поляне, маленький белый цветок.

— Подснежник! — воскликнула Екатерина Ивановна.

— Вот и весна! — сказал Геннадий Иванович. — Если бы не проклятые льды. Опять вон тянутся. Судно не сможет подойти.

— А ты забудь о своих льдах!

Легко сказать — забыть льды. Только в эту минуту можно их забыть! Лицо Кати в веснушках, румяно от загара, солнце светит в ее глаза: они добры, нежны и застенчивы.

— Какая прелесть, не правда ли! Я поставлю их в воду.

Он хотел сказать, что нашел золото, правда крупицы мелкие, но при виде белых подснежников смолчал.

— Как ты думаешь, можем мы Питкену дать картофеля?

Невельской на миг нахмурился.

— Дать придется, — сказал он. — Слава богу, что нашелся гиляк, который решается переступить предрассудок глупый. Почин дороже денег!

Вышли из стланика. Невельской снял куртку и взял лопату.

Вечером Невельские, Дуняша, казачки, Конев, Питкен с женой и братом ужинали свежей ухой у костра на огороде. Подобин куда-то ушел. Мрачный Калашников принес ложки, чашки и мутовки. Стемнело, и над половинкой луны, похожей на золотую чашу, в черном небе звезды — как огненные брызги.

Было уже поздно, когда Невельские шли домой.

— Ты не голодна? — спросил он.

На ужин к ухе получили все по небольшому куску хлеба.

— Нет. Я люблю уху. Свежая рыба — прелесть.

В домике тихо и тепло. Дуня затопила печь. Катя зажгла свечу. Она старательно расставляла в стакане подснежники.

— Бог знает, что мне ответят из Петербурга!

Он со дня на день ждал прихода судна, почту, людей, товаров и новых неприятностей. Он готов был к ним, но в глубине души надеялся, что будет много и хорошего. Ведь не тунгус приедет с письмами, а придет военный корабль. При мысли о том, что об экспедиции где-то заботились, теплое чувство согревало душу. Надежды пробуждались: весна идет, все копают землю, костры горят, рыба ловится… «Как прекрасно, если бы все доставили. Мы могли бы продолжать исследования, лишнего я не просил, только чтобы нам с голоду не умереть, не хворать, не унижать русского имени, обнаруживая перед всеми страшную нищету… Николай Николаевич даст отпор нашим противникам. Может быть, разрешат мне идти вверх по Амуру. Он поможет».

Катя заставила его в этот вечер рассказывать. Когда-то он поразил ее своими рассказами о Чили, Бразилии и о шторме в Тихом океане. Но она никогда не предполагала, что у него множество подобных историй. Сегодня он говорил про Венецию. Она лежала в постели, а он сидел рядом и говорил об итальянцах, о древних улицах, дворцах и каналах.

Ей казалось, что эти картины видит не только она, но и то слабое существо, что у нее под сердцем… Эти сильные впечатления отзовутся и на нем, отец баюкает и радует его своими рассказами.

Весной Кате вспоминались балы, спектакли, праздники и веселые прогулки, которые она совершала когда-то вместе с родными.

— А ты знаешь, может быть, все-таки тебе уехать? — вдруг спросил он.

— И осенью ты будешь сам копать картофель и вспоминать меня? — спросила она.

— Да… — Он поцеловал ее руку. — Путь, конечно, тяжек. В твоем положении нелегко совершить такое путешествие. Но что делать! Пока еще не поздно, я мог бы послать с тобой кого-нибудь из офицеров, все равно придется кому-то ехать к губернатору и все рассказывать. Всего не напишешь. Впрочем, посмотрим, что будет с судном…

…Утром Дуня сказала, что Питкен и Лаола копают огород, а вокруг собрались все гиляки и смотрят. Старики ругают Питкена, но долговязый брат заступился за него и чуть не подрался. Пришла старуха Парфентьиха и подсобляет им, указывает.

Через залив шла лодка. На берег вышел высокий бородатый мужчина в изорванной куртке, из которой вата лезла клочьями.

— Николай Матвеевич! — вскричал Невельской, кидаясь ему навстречу. Чихачев прибыл на лодке из Де-Кастри, прошел Татарским проливом и дальше берегом лимана и все время производил опись.

Чихачев, завтракая у Невельских, объяснял у карты свои открытия, совершенные по пути в Петровское.

— Но есть одна из ряда вон выходящая новость, которую я узнал в Де-Кастри перед отъездом сюда. Я услыхал от туземцев, гостивших в Де-Кастри, в доме у нашего приятеля Еткуна, что они прибыли из залива Хади, или Хаджи, который находится в нескольких днях пути на лодке к югу от Де-Кастри. Я постарался расспросить их. Оказалось, что это замечательная бухта, которой, судя по рассказам ее обитателей, видимо, нет равной не только на этих берегах, но и вообще мало где найдется что-либо подобное… Закрытая со всех сторон от ветров, с приглубыми берегами, — говорил Николай Матвеевич, все чаще обращаясь к Екатерине Ивановне. — Что-то поразительное! Я не поверил сначала. «Верно ли то, что они говорят?» — спросил я у Еткуна. «У-у! Это большое озеро, — ответил Еткун, — не как Кизи, не с Амуром соединяется, а с морем. Как наш Нангмар, только больше! От нашего Нангмара идти туда семь дней на лодке. Или пять! Там не один залив, а пять штук, все глубокие, вход в Хади глубокий, в скалах, широкий, и с моря его незаметно». Я спросил: «Бухта больше, чем Нангмар?» — «У-у! Больше! Каждая из пяти бухт больше. Десять, двадцать раз такая, как Нангмар! Да ты послушай сам их, они тебе еще расскажут. Я им рассказал, что ты мой приятель. Они зовут тебя к себе. Если хочешь, поезжай с ними». — «А берега? — спросил я. — Глубоко ли под ними?» — «Очень глубоко, любой корабль подойдет прямо к берегу». — «Похоже на сказку», — подумал я и спросил у Чумбоки: «Не врут они?» — «Однако, не врут». — «А спроси у Араски, он раньше слыхал про Хади?» — «Конечно, слыхал, — ответил Араска. — Да мало ли на побережье разных заливов и заливчиков. Мы не знали, что тебе надо про все говорить». Так все подтвердили мне, что залив действительно грандиозен и удобен.