Тайные общества русских революционеров - Рудольф Баландин

Летучая пропаганда особенно привлекала молодежь своей романтикой и относительной трудностью. Пропагандист все время находился в напряженном состоянии. Во время, проводимое среди незнакомых крестьян, он должен был настолько хорошо разыгрывать свою роль, чтобы в нем не заподозрили переодетого студента. Кроме того, приходилось быть находчивым, чтобы в обыденном разговоре найти зацепку для пропаганды. Для преодоления этих трудностей требовались сильный характер и артистические способности, вера в свои силы, а также предварительное знакомство с характером и бытом народа. Такими были Рогачев, Кравчинский и Клеменц. Все они, особенно Клеменц и Рогачев, занимавшиеся пропагандой около двух лет, считались знатоками народа.

Однако летучая пропаганда могла в лучшем случае лишь содействовать революционному брожению в широких слоях населения. Но достичь желаемых результатов было невозможно из-за малого количества агитаторов и осторожности их бесед с крестьянами. Пропагандист был удовлетворен, если ему удавалось возбудить в своих случайных собеседниках – крестьянах или рабочих – какую-нибудь отдельную революционную мысль или усилить их недовольство своим положением. С этого обычно и начинались разговоры. Затем переходили к эксплуатации крестьян помещиками, к притеснениям купцов, к злоупотреблениям чиновников. В случае успеха пропагандист переходил к оценке верховной власти и доказывал, что царь и его сановники являются покровителями всех тех, кто угнетает народ.

Но тут у собеседников почти всегда появлялись сомнения. Как же можно устроить жизнь в России без царя? Как обойтись без власти? И какой это еще социализм? И слыхом о таком не слыхивали, и видеть не доводилось. Сказка, да и только.

Один из активных народников – Осип Васильевич Аптекман, – уйдя в конце 1874 года с пятого курса Медико-хирургической академии, уехал в село Муратовку Пензенской губернии. Получил там должность фельдшера. Проработав несколько месяцев и попытавшись развернуть перед селянами прекрасную картину социалистического будущего, он пришел к выводу:

«Стало ясно, что пропаганда социализма в полном его объеме не может при теперешнем развитии народа иметь успеха; что необходимо считаться как с имеющимися уже в народе живыми стремлениями его, так и с завещанными ему его прошедшей историею взглядами и понятиями; что соответственно с этим надо изменить и нашу теорию, и нашу практику».

Активные крестьяне, готовые стать в ряды борцов, встречались очень редко. Чаще они выражали свои пожелания, более или менее отвечавшие критическим замечаниям пропагандистов. Но на призывы участвовать в борьбе отвечали, что могут лишь поддержать тех, кто начнет борьбу. При этом одни ожидали начала активных действий от царя (ведь он уже провел решительное преобразование, отменив крепостное право), другие – от революционеров.

Как тогда называли, оседлую пропаганду вели преимущественно лица, не имеющие определенных занятий. Такой народник поселялся обыкновенно в доме своих родных или знакомых. Немногие занимали должности учителей и фельдшеров. К ним примыкали небольшое число учителей, не вошедших в революционную партию, но сочувствовавших ей.

Пропагандист заводил знакомство среди ближайших крестьян или рабочих как будто без определенной цели, затем мало-помалу и осторожно начинал беседовать с ними, давая им для прочтения или даря революционные прокламации, книги.

Между пропагандистами оседлыми и летучими существовала взаимная связь; одни отчасти дополняли друг друга, обменивались информацией. В общем, как выяснили следственные органы, наиболее активными и охватившими сравнительно широкий круг людей во многих районах были летучие пропагандисты.

Но каков был общий результат? «Бесследно пропаганда, конечно, не могла пройти, – писал Ковалик, – а между тем не существует никаких видимых или материальных следов воздействия ее на народ. Сами участники пропаганды различно решали этот вопрос. Одни давали самый восторженный отзыв об успехах своей деятельности в народе, другие же видели в ней сплошную неудачу.

Двойственность мнений происходит главным образом потому, что оценка происходит с двух различных точек зрения. Одни ищут материальных следов работы, как то: организации крестьянских групп, бунтов и других проявлений недовольства и т. п. – и не находят их. Поэтому они склонны думать, что движение 70-х годов было безрезультатно. Другие смысл движения видят в брожении, которое оно вносит всюду, куда проникает. С их точки зрения интеллигенция – это фермент, вызывающий известный процесс не только в среде интеллигентной молодежи, но и в народе. Фермент, казалось этой части деятелей, произвел свое действие, процесс брожения в народе чувствовался ими, и потому они находили, что недаром потеряли свое время».

Трудно даже приблизительно определить результаты революционной пропаганды народников. Отсутствуют объективные критерии. Каждый из участников этих мероприятий судил об их эффективности на свой лад. Кому-то его работа представлялась весьма успешной. Другой испытал разочарование и был уверен, что все его усилия пропали даром.

Возможно, объективней всех могли судить о деятельности народников официальные власти. В докладах начальству полиции было выгодно преувеличивать опасность революционной пропаганды для того, чтобы поднять свой престиж и получить более высокие ассигнования от правительства. Но на открытых процессах над революционерами не было смысла преувеличивать их воздействие на народные массы. В общем, на суде приводились более или менее объективные сведения.

Но в любом случае в народе пропаганда могла сказаться не сразу и даже не в ближайшие годы. Молодые народники были подобны сеятелям, разбрасывающим семена революционных идей на обширной Русской равнине. Но в отличие от всходов растений для этих интеллектуальных семян требовались потрясения и наихудшая социальная ситуация, чтобы они пробудились в душах людей. А в то время жизнь в стране протекала более или менее спокойно.

Когда участники «процесса 193» сидели в Доме предварительного заключения, ими получено было с воли одновременно две записки. Одна была от участника движения 1873–1874 годов, а потом отошедшего от него; другая – от человека, стоявшего близко к революционным деятелям 1876 года. Автор первой записки, знавший о предыдущей неудаче, был уверен: теперь уже окончательно покончено с попытками революционной пропаганды в России. Во второй записке, напротив, восторженно говорилось об успехах всего движения вообще и современного в особенности.

Одна из разочарованных народниц, А.Я. Ободовская, в одном из перехваченных полицией писем рассуждала так: «Тяжело то, друг, что большинство личностей, несмотря на единичные и серьезные ошибки и провалы, несмотря на множество поучительных для себя фактов, не становятся искренними, прямыми, беспристрастными аналитиками всего происшедшего в этот год; никто почти не сводит серьезно счетов с собою и с тем общим целым в его содержании и формах, которое успело достаточно выразиться и характеризоваться крайне грустно, даже мрачно… Не принимая сама непосредственного участия в попыточной практике, я тем не менее наблюдала и переживала целое в его частностях, простых и более сложных, которыми оно разрешалось от поры до времени; из них я составила понятие о тех средствах, которыми располагает теперь народное дело, и вижу я – живого нам дела теперь вовсе нет даже в живом зародыше…