Исход - Элизабет Говард

Приехали полицейские, Реймонд дал показания. Рассказывая, как нашел ее, он строго придерживался истины, – а что еще ему оставалось? Но когда его спросили, почему, по его мнению, она могла совершить такой шаг, проявил изобретательность. Они ушли если не убежденные, то хотя бы подозревающие, что она была нервной и впечатлительной, питала к нему чувства, на которые он не мог ответить взаимностью, но в силу разницы в возрасте был терпеливым с ней и старался держаться по-отечески. Он понятия не имел, что она способна на такое.

– Она с самого начала знала, что я женат, – сказал он. И объяснил, что военное ведомство переводит его в Лондон, что, видимо, расстроило ее сильнее, чем он ожидал. Как можно деликатнее он намекнул, что она ему не любовница и никогда ею не была, но не знал, поверили ему или нет.

Наконец его отпустили домой. Она спит – совершенно спокойно, как ему сказали. Он сможет навестить ее позднее вечером, если захочет.

Он вернулся в квартиру с лужей крови на полу и письмом на шести страницах, которое она положила на его кровать. Хлебнув крепкого виски, он целых полчаса оттирал треклятый линолеум, прежде чем наконец прочел письмо.

Но даже перечитав его во второй раз, он так и не понял, каковы были ее намерения. Пожалуй, она не стала бы писать все это, если бы на самом деле не собиралась покончить с собой; с другой стороны, если бы она решила просто попугать его, шантажом заставить сделать так, как хотелось ей, она все равно написала бы письмо, чтобы он поверил в серьезность ее намерений. Так или иначе, ничего не вышло, мрачно подытожил он. Сейчас ему хотелось лишь одного: выпутаться. От его чувств к ней, какими бы они ни были раньше, осталась лишь гневная ответственность. Он налил себе еще виски. Шок выветривался, его место заняло то, что он назвал предусмотрительной личной заинтересованностью.

На ее машине он доехал до работы, где попросил босса принять его и коротко – и, как ему казалось, честно – обрисовал ситуацию. Анструтер, человек проницательного ума, терпеть не мог какие бы то ни было эмоции. Он энергично выразил сочувствие.

– Скверное дело. Истерика, видимо. Немного опрометчиво было связаться с ней, не находите? Ее родителям сообщили? Настоятельно рекомендую, потому что их все равно известит полиция или из больницы, и будет лучше, если вы успеете первым.

– Об этом я не подумал. Да, пожалуй, так и сделаю.

– А она, случаем, не беременна?

– Нет. Ничего подобного, – он еще раз, уже без всякой деликатности, объяснил, почему этого не может быть.

На этот раз Анструтер выслушал его скептически и нетерпеливо, заявил, что у него нет никакого желания вдаваться в подробности и что он верит Реймонду на слово.

– Я устрою для мисс Уотсон длительный отпуск, а вы договоритесь, чтобы родители забрали ее. Лишние проблемы нам ни к чему. Когда приступаете к работе в Лондоне? На следующей неделе? В таком случае, вам самому будет лучше взять несколько дней отгула.

Он промямлил что-то насчет нежелания беспокоить жену.

– Естественно, это ни к чему.

– Благодарю, сэр.

Он позвонил ее родителям, попал на мать, изложил ей самую щадящую версию событий. Вероника переутомилась; он выразил сожаление, что она, кажется, чересчур привязалась к нему, хоть и знала, что он женат и у него четверо детей, и когда узнала, что его переводят по работе в другое место, она совершила этот злополучный и нелепый поступок. С ней все будет в полном порядке, несколько раз повторил он (с этого он и начал разговор), но ее начальство считает, что лучше ей будет провести длинный отпуск дома. Не могли бы они приехать за ней как можно скорее?

Миссис Уотсон никак не могла вникнуть в суть.

– Что-то я не понимаю, – твердила она. – Вероника такая благоразумная. И вдруг порезала себя. Ножом? Ничего не понимаю!

Он сказал, что очень сожалеет, и повторил вердикт Анструтера об истерике. Миссис Уотсон пообещала завтра же приехать в Оксфорд вместе с мужем. На этом и порешили.

На ее машине он вернулся в квартиру и начал складывать вещи. Сборы заняли некоторое время, так как он решил не оставлять никаких следов своего пребывания здесь. Снял белье со своей постели, оставив на ней голый полосатый матрас, собрал с веревки, протянутой в кухне, свои носки и рубашку, оставив только ее розовый пушистый джемпер, который вечно лез ему в лицо, когда висел там. Перебрал даже вещи в ее комоде и нашел пачечку записок, которые ей писал. Их он сжег вместе с ее письмом. К тому времени он уже чувствовал себя почти дезертиром, мысль о том, чтобы навестить ее в больнице, нервировала его. Он боялся услышать то, что она могла сказать, – и что ее услышит кто-нибудь еще. «В конце концов, я с ней ни разу не спал», – твердил он себе. И когда наконец собрался и вызвал такси, почти поверил, что в случившемся нет его вины.

В больницу к ней он так и не поехал.

Впоследствии, когда он вспоминал этот «эпизод», как он стал его называть, его охватывало чувство неловкости с изрядной примесью вины, которую он навострился обосновывать логически. В Вудстоке множество сотрудников заводили связи вне брака – ходили слухи о беременностях, абортах, был даже один или два случая вступления в новый брак. Он вел себя так же, как все остальные, только порядочнее. Просто ему не повезло связаться с человеком, который отказался принять его как данность и упорно усматривал в их отношениях нечто большее, чем они собой представляли. До него дошли слухи, что она уехала домой и не вернулась, и ее уволили. Он отправился в Лондон, к Джессике, с которой возобновил целомудренный (почти) брак. Секс не принес удовлетворения и не воодушевил ни одного из них. Он решил, что это из-за работы, отнимавшей у него много сил, и жуткого домишки, в котором они ютились по ее настоянию: настоящем кукольном, не развернешься. Все должно было измениться – к лучшему, – когда кончится война и они вернутся во Френшем.

Война таки закончилась, а поездка во Френшем получилась обескураживающей, и это еще мягко сказано. Нора отправила старика Джона, который всегда работал в саду – во времена тети Лины он был мальчишкой садовника, – встретить его на станции. С тех пор как Реймонд видел Джона в последний раз, тот постарел лет на двадцать, шаркал ногами, как ревматик, и пропускал мимо ушей почти все, что ему говорили.

– Там все изменилось – сами увидите, – несколько раз повторил он за время их недолгого пути.

И он увидел. Перемены стали очевидными уже на изогнутой и усыпанной гравием дорожке перед домом. На месте газона появился участок мерзлой земли, из которой торчали неряшливые стебли брюссельской капусты. Девичий виноград, который так очаровательно увивал фасад дома, исчез, а кирпич теплого оттенка был выкрашен краской тошнотворного желтого цвета. Пропало и витражное стекло в передней двери – вместо него вставили белое непрозрачное, и он подумал, что такому самое место в ванной.

Внутри было еще хуже. В холле он застыл, уставившись на темно-зеленый линолеум, появившийся на полу, и ядовито-желтую краску на тех стенах, которые при тете Лине всегда были оклеены обоями с рисунком из ивовых веток по мотивам Морриса. В нос ему ударила вонь дезинфектанта «Джейз Флюид», рагу по-ирландски, карболового мыла и керосина.