Самозванец - Теодор Мундт

Навстречу ему поднялся с кресла невысокого роста старичок, розовое лицо которого и умные глаза так и сверкали весельем и радостью.

– Вы – барон Кауниц? – спросил старичок. – О, в таком случае позвольте от всего сердца пожать вашу руку. Я с удовольствием расцеловал бы вас от всей души, но боюсь, что вас испугает такая экспансивность.

Лахнер удивленно подал руку старику и подумал: «Наверное, он еще не знает, какое горе постигло его по моей вине!».

– Вы, вероятно, очень удивлены, мой юный друг? – продолжал старичок. – В таком случае мне придется удивить вас еще более, сказав вам: примите мою сердечнейшую признательность за то, что вы убили моего племянника Карлштейна.

– Что я слышу, граф? Вы радуетесь, что ваш племянник убит?

– От всего сердца! Даже не радуюсь, а чувствую себя счастливейшим человеком. Но не считайте меня каким-то нравственным уродом, бессердечным человеком. Я сделал для своего племянника больше, чем сделала бы целая сотня отцов; он же делал со своей стороны все, чтобы окончательно вытравить в моей душе след какого-либо нежного чувства к нему. Да, мой юный друг, я искренне благодарю вас за верный удар, избавивший меня от этого человека, и, поверьте, если бы покойники могли выражать благодарность, то к вам явилась бы вместе со мною также и моя несчастная сестра, мать убитого. Ведь неприятно видеть близкого человека повешенным и колесованным, а это непременно стало бы уделом несчастного Карлштейна, если бы ваша мужественная рука не подарила ему более почетной смерти. Вы не можете себе представить, какой это был субъект! Несколько лет тому назад я определил его на службу в банк: там он начал свою карьеру с того, что похитил значительную сумму из кассы. Эту историю замяли только из уважения ко мне. Племянник дал мне слово исправиться, и я с помощью барона Лильена определил его на службу в почтамт. Не прошло и трех дней, как Карлштейн вскрыл денежный пакет и присвоил его содержимое. Мне снова пришлось употребить на старости лет все свое влияние, чтобы замять эту грязную историю. Он снова дал мне слово исправиться, и снова повторилось то же самое… Я не буду утруждать вас перечислением всех грязных выходок покойного и перейду к объяснению того, что должно было показаться вам неприличной радостью.

Лахнер молча поклонился, давая этим понять, что заинтересовался рассказом.

Старичок тяжело вздохнул и продолжал:

– У меня не совсем здоровы почки, и мой доктор прописал мне пилюли белого цвета. Я положил эти пилюли в ящичек красного дерева, всегда стоящий на столике около моей постели. Это было третьего дня, то есть накануне трагического происшествия близ мощей святого Ксаверия. И вот вчера, когда в доме было получено известие о смерти племянника, горничная упала мне в ноги и повинилась, что она, по приказанию Карлштейна, подложила в ящичек какие-то другие пилюли белого цвета, изготовленные им самим. Надо вам сказать, что мой племянник склонил эту девушку к сожительству, и я, узнав об этом, приказал горничной покинуть мой дом. Она только задержалась на пару дней, чтобы сдать экономке белье и серебро, бывшее у нее на руках. Так вот, узнав об этом, мой племянник ночью вошел в комнату к Елене – так зовут горничную – и сказал ей: «Вот белые пилюли, совершенно такие же, какие принимает старый скряга… (Это я-то скряга! О боже, боже!) Подложи их в коробочку, которая стоит у него на столике, и тогда мы будем навсегда избавлены от его тиранства». Он нежно поцеловал Елену, обещал после моей смерти жениться на ней, и глупая девушка покорно исполнила его просьбу. Как только я услыхал это, я сейчас же вытащил из ящика все пилюли, тщательно рассмотрел их в лупу и обнаружил пять штук, сделанных более грубо и несколько отличавшихся по цвету от большинства. Я закатал одну из этих пилюль в хлебный мякиш и кинул дворовой собаке. Как только она проглотила подачку, с ней начались судороги, конвульсии, изо рта забила кровавая пена, и собака издохла. Я дал другую пилюлю исследовать знакомому химику, и тот сказал мне, что пилюли изготовлены из опаснейшего соединения нескольких ядов. Так вот и подумайте теперь, барон: если бы вы не убили этого негодяя, то вчера вечером я принял бы на сон грядущий одну из пилюль, мне легко могла попасться отравленная, и я не проснулся бы более. Только вам и обязан я своей жизнью. В благодарность разрешите мне поднести вам эту табакерку, которую я получил от почившего императора Фрица.

Перкс достал из кармана и подал нашему гренадеру золотую, густо усыпанную бриллиантами табакерку.

Лахнер, покачав головой, произнес:

– Очень прошу вас, граф, спрячьте как можно скорее свой подарок. Разве я могу принять его? Ведь он всю жизнь стал бы напоминать мне о деле, о котором мне, наоборот, хотелось бы забыть. Вы говорите, что мой поступок спас вам жизнь, что мой удар наказал по заслугам скверного человека. Может быть. Но, во-первых, я вовсе не хотел этого, во-вторых, разве я палач, получающий мзду за совершение казни?

– Но позвольте, милейший барон…

– Нет, нет, добрейший граф, спрячьте табакерку как можно скорее. Мне оскорбительна даже сама мысль, даже предположение, что я мог бы воспользоваться вашим подарком. Если вы хотите непременно ознаменовать свое спасение, то кто же мешает вам пожертвовать соответствующую сумму на добрые дела?

– Милый друг мой, я не могу сказать вам, как меня трогают бескорыстие, великодушие и чистота вашего характера. Как видите, табакерка, раздражавшая вас, уже спрятана. Но я молю Бога, чтобы мне было суждено когда-нибудь оказать и вам тоже большую услугу. Во всяком случае, я по гроб своих дней буду видеть в вас своего спасителя. А теперь позвольте мне еще раз пожать вам руку и пожелать вам всего хорошего.

Перкс ушел с элегантными поклонами, выдававшими в нем большого любезника прошлых царствований. Лахнер остался один, его тревога несколько улеглась, но все-таки мысль, что ему пришлось пролить накануне кровь, не давала ему покоя.

Из этой задумчивости его вывел Зигмунд, вошедший в кабинет со словами:

– Дукат с вашей милости!

– За что?

– Как за что? Вы мне должны его.

– Когда же я задолжал его тебе?

– В тот день, когда вы обещали мне целый дукат за розыски вдовы Фремда, и в тот, когда я разыскал ее.

– Ты разыскал ее? Где она?

– В приемной вашей милости.

– Так она здесь?

– Здесь и уже давно ждет, когда ваша милость кончит разговор с графом Перксом.

Лахнер кинул Зигмунду монету, и тот одним движением подхватил ее на лету и спрятал в карман. Затем он быстрым шагом направился в приемную.

VII. Завеса приподнимается

– Вы вдова Фремда? – спросил Лахнер старушку, привставшую со стула при его появлении в приемной.

– Точно так, – ответила ему та.

– В таком случае пройдите, пожалуйста, сюда.

Лахнер ввел ее к себе в кабинет и там усадил в просторное кресло.

– Почему вы плачете? – спросил он ее, заметив, что она украдкой смахивает слезу.