Самозванец - Теодор Мундт

Но Эмилия выпустила накидку, за которую схватили ее грабители, и с громким криком бросилась вперед. Разумеется, ее догнали в несколько прыжков. Один из грабителей выбил из рук баронессы фонарь; тот упал в снег, но, по счастливой случайности, не потух. Затем они окружили обеих женщин и принялись теребить их, требуя денег.

Вдруг откуда ни возьмись появился «прекрасный барон». Он крикнул разбойникам, чтобы те оставили в покое женщин, а когда негодяи ответили ему презрительным смехом, обнажил шпагу и храбро ринулся на них.

– Прочь! – крикнули ему те. – Нас трое, а ты один! Борьба неравна!

– Вот я вам покажу, что истинный мужчина стоит больше, чем три таких негодяя, как вы! – храбро ответил барон.

Камеристка с пронзительным визгом вырвалась в этот момент из державших ее рук и бросилась бежать. Баронесса хотела последовать ее примеру, но один из грабителей крепко уцепился за ее руку, не выпуская из правой сабли, которой он помогал товарищам отражать атаку «прекрасного барона».

А тот держал себя великолепно – ну, совсем словно на уроке фехтования. Он делал финты, парады, наносил удары в терцию и кварту, вертел шпагу мельницей, перекидывал ее из правой руки в левую. Несмотря на то что три сабли противников представляли собою почти непреоборимую стену, Люцельштейн так пылко и отважно наступал на разбойников, что те начали вскоре отступать шаг за шагом.

Тем не менее в первое время не было пролито ни капельки крови. Первая кровь, которая пролилась, принадлежала баронессе. Желая во что бы то ни стало вырваться из руки державшего ее разбойника, она неудачно оттолкнула его в сторону в тот самый момент, когда Люцельштейн сделал выпад, и таким образом его шпага вонзилась в ее предплечье. Но в этот же момент поединку настал неожиданный конец.

Как мы помним, Лахнер во что бы то ни стало хотел в этот же вечер навестить баронессу Витхан. Как только это оказалось возможным, он направился по доставленному ему Зигмундом адресу. Однако, когда он позвонил у ворот ее дома, вышедший к нему слуга сообщил, что его госпожи нет дома. Лахнер спросил, можно ли рассчитывать на ее быстрое возвращение, и тогда старик с ворчливой сердечностью стал жаловаться, что его госпожа понапрасну убивает здоровье, отправляясь чуть не ежедневно в паломничество к раке святого Ксаверия. Лже-Кауниц сейчас же расспросил, как пройти туда, и направился по указанной ему дороге.

Он сделал каких-нибудь двадцать-тридцать шагов, и вдруг до него донесся пронзительный вопль, призывавший на помощь. Обнажив шпагу, Лахнер бросился бежать на этот крик. Он уже видел вдали фонарь, брошенный на снег, и темную группу сражавшихся людей; в это же время ему повстречалась перепуганная насмерть камеристка, закричавшая ему:

– Бегите скорее, там убивают нашу баронессу!

Этих слов было достаточно, чтобы удвоить силы нашего героя. Он стремглав бросился на свет фонаря и, подбежав поближе, увидел, что баронесса лежит на земле, а от нее к фонарю тянется струйка крови. Тогда Лахнер орлом налетел на разбойников, и сейчас же один из последних рухнул на землю, пораженный ударом шпаги в грудь навылет. Еще удар – и второй разбойник выпустил из рук оружие. Третий, буркнув какое-то ругательство по адресу непрошеного заступника, бросился очертя голову прочь.

Мощным ударом кулака Лахнер поверг обезоруженного разбойника на землю и сорвал с него маску, но, взглянув ему в лицо, даже вскрикнул от неожиданности: перед ним предстал перепуганный, бледный, дрожащий отец Гаусвальда…

– Господи боже! – простонал он. – Не делайте мне зла, я не виноват.

– Не виноват? – рявкнул гренадер. – Негодяй, ты пойман с поличным во время разбоя!

– Да какой тут разбой, – плаксиво простонал тот, – я просто мирный портной. Ведь это была просто шутка, на которую нас подбил Люцельштейн.

Люцельштейн, склонившийся в это время к пронзенному шпагой Лахнера соучастнику, воскликнул:

– Какой ужас! Он мертв!

– Час от часу не легче, – произнес старый Гаусвальд. – Бедный Карлштейн.

– Карлштейн? – спросила баронесса, быстро пришедшая в себя. – Неужели это племянник графа Перкса?

Ее вопрос остался без ответа, так как Люцельштейн, пробормотав: «Надо сбегать за медицинской помощью», – поспешил скрыться.

– О, теперь я все понимаю, – презрительно сказала баронесса.

– Да и понимать здесь нечего, – ворчливо отозвался Гаусвальд-отец. – Барон Люцельштейн должен мне семьсот гульденов, и если он не отдаст мне этих денег, то я – нищий… До сих пор вся надежда была только на богатую партию, и я совершенно успокоился, когда узнал, что вы обручились с ним. И вдруг он заявил мне, что вы отказали ему из-за его трусости. Вот и было решено дать ему возможность доказать на деле свою храбрость, авось тогда вы, баронесса, смените гнев на милость и мои денежки будут спасены. Думали, что дело обойдется тихо-мирно, а тут черт принес вас, господин офицер. Что-то будет теперь! Ведь старого Перкса хватит кондрашка, когда он узнает о смерти любимого племянника. А все из-за простой шутки…

– Шутки! – с негодованием произнес Лахнер. – Хороша шутка, в которой не только пытаются силой овладеть баронессой, но даже причиняют ей серьезную рану. Что за дурацкая идея!

– Ну, уж ладно, только пустите меня. Я живу в предместье Ротгассель, Люцельштейн знает мой адрес.

Во время этого разговора Лахнер занялся перевязыванием руки раненой баронессы, чтобы остановить ослаблявшую ее потерю крови.

– Займитесь лучше несчастным Карлштейном, – со слабой улыбкой благодарности сказала ему Эмилия. – О, боже мой, боже мой! Хоть бы этот несчастный остался жив.

Перевязав руку баронессе, Лахнер подошел к неподвижному телу Карлштейна. Но последнему уже нельзя было помочь: клинок Лахнера пронзил ему сердце, и земные дни несчастного повесы были кончены.

Узнав об этом, Эмилия от ужаса упала в обморок. Портной поспешил убежать, Лахнер остался один с бесчувственной баронессой. Тут уже не приходилось долго раздумывать. Он взял ее на руки и понес домой.

В нескольких шагах от дома навстречу ему показалась целая процессия: впереди выступала камеристка с кухонным ножом в одной и фонарем в другой руке, за ней старый лакей баронессы, седовласый Георг, с заряженным ружьем и кучер Лахнера с топором. Когда камеристка увидела неподвижную баронессу на руках у Лахнера, она подумала, что ее барыня мертва, и испустила дикий вопль отчаяния. Этот крик привел баронессу в чувство, но она была в таком смятении, что приняла Лахнера за одного из своих похитителей и принялась звать на помощь. Георг тоже подумал, что это – один из разбойников, и совсем было собрался всадить гренадеру пулю в голову, но нескольких слов было достаточно, чтобы рассеять заблуждение.

Раненую осторожно внесли в дом и положили на кушетку. Она открыла глаза, но видно было, что сознание еще не вернулось к ней: раненая стала бредить что-то совершенно несуразное. Тогда Лахнер отправил Георга за доктором, а сам распорядился, чтобы Анхен и кухарка клали холодные компрессы на раненую руку.