Семья в огне - Билл Клегг

Он закашлялся и показал пальцем на единственное каноэ в сарае, стоящее на козлах. В длину оно было по меньшей мере тридцать футов. «Ну, как тебе?» Я сразу приметила, что каноэ вырезано по всем правилам и обычаям квинолтов: длинное, широкое, долбленное из цельного кедрового ствола. Высокий нос, низкая уютная корма. Посередине – четыре кедровые планки. Помню, папа говорил, что на сооружение такого судна может уйти два года. Мастера сперва выдалбливают и вырезают остов, а потом наливают внутрь воду и бросают в нее раскаленные камни, чтобы вода закипела. Всю зиму и весну каноэ сушится. Давненько я не вспоминала этих папиных историй. Обойдя каноэ по кругу, я увидела, что оно целиком расписано. Ближе к носу были изображены лица: мужское с одной, женское с другой. Длинные седые волосы мужчины и женщины струились по всему каноэ до самой кормы, напоминая морские волны. И в этих волнах было полным-полно зеленых рыбок, черных китов, голубых и золотых русалок. Лица были мне не знакомы, но я поняла, кто это. Джо подошел сзади и обнял меня за плечи. За все эти годы мы ни разу и за руки-то не держались… Даже на похоронах нашего отца.

Джо умер год спустя. Еще одного хорошего человека сгубило курево. Уилл приехал из университета, и мы вместе сходили на похороны. Многие из резервации смотрят на меня косо, и в тот день тоже наверняка смотрели. Но мне плевать. Мои сестры не пошли – как не пошли и на похороны нашего отца. Это не значит, что они его не любили. Просто, по правде говоря, отец существовал для нас только на нашей кухне и больше нигде. Вроде красивого и обаятельного соседа, который изредка заглядывал на огонек и исчезал. Резервация была его миром, его жизнью, и нас там никто не ждал (хотя сам он никогда такого не говорил). Все же на похороны отца я сходила, Бен настоял – и я очень рада, что не побоялась. Как рада и тому, что проводила в последний путь Джо. Он был героем резервации и костью в горле для всех, кто хотел отнять у квинолтов им причитающееся. На похороны пришли сотни людей, и Уилл даже сказал несколько слов. Я слушала его речь с гордостью: он не трусил, встал перед всеми этими людьми, которых я избегала с рождения, и рассказал им, как Джо всегда находил для него время, как своим примером научил его жить правильно – с пользой для других.

Детей у нас с Беном не было. Мы были бы не прочь, да вот не сложилось. Я об этом почти не думаю – так уж вышло. Но порой в голову лезут мысли о том, каким мог бы быть наш сын.

Люди вставали один за другим и произносили добрые слова. Да, Джо был прирожденным вожаком, народ на него равнялся… Но я была потрясена количеством тех, на чьи жизни он сумел повлиять. И даже испытала гордость. За Уилла, за Джо и за то, что однажды их познакомила. А больше всего я тосковала по Бену – жаль, он не мог услышать речь Юного Кедра. Вообще-то я редко трачу время на сожаления, какой в этом смысл? Но в тот день мне до боли в сердце хотелось, чтобы Бен выжил и познакомился с мальчиком, которого я бы с гордостью называла своим сыном.

Волшебство нашего мира подчас незаметно. Оно тихонько подкрадывается сзади и садится рядышком, когда ты отвернешься. Оно может явиться тебе в образе высокого парня, пропахшего рыбой, который однажды вечером в баре дернет тебя за косу и позовет замуж. Или в образе мальчика, который однажды постучит в твою дверь. Уилл пришел не с пустыми руками, а когда ушел, сумел оставить за собой след. В нем я не только увидела частичку Бена – в ту пору, когда нуждалась в нем больше всего, – и не только обрела доброго друга, который ничего от меня не хотел, лишь работать и быть рядом. Пока я не смотрела, он незаметно взял и приоткрыл мне окошко в саму себя.

Когда пришло приглашение на его свадьбу, я поставила галочку под ответом «Сожалею, приехать не смогу» и на следующий же день отправила письмо обратно. Он, конечно, знал, что я не полечу к черту на кулички смотреть, как он женится. Но все же я за него порадовалась. Однажды Уилл привез сюда свою невесту – показать ей родные края. Я сварила им суп, мы погуляли по пляжу. Я слушала волны, покуда Уилл рассказывал любимой древние сказки о русалках и волшебстве. В отличие от многих, Уилл не приукрашивал истории и ничего не добавлял от себя. Он рассказал их точно так, как в детстве ему рассказывал Джо. И как мне – отец.

После смерти Уилла я думала, что сюрпризов больше не будет. Что все люди, которые должны были сыграть роль в моей жизни, уже появились в ней и ушли со сцены. Я просто ходила на работу, вечером возвращалась домой и считала, что жить мне так до конца дней. А потом в комнату № 6 заехала женщина, назвавшая себя Джейн. Заехала – и осталась.

Сейчас зима, никаких цикад нет и в помине, но он их слышит.

Пристроившись на земле за коробками со стеклом, спиной к каменной стене, он слышит даже ночное пение лягушек. Как будто очутился в диких джунглях. Очень холодно, однако Сайлас помнит теплый воздух и слишком яркую луну. Он попал в прошлое, в ту самую ночь. Все на месте, дом стоит целый и невредимый. Он все слышит и видит воочию. Ссору, скрип двери, шаги Люка, его белую футболку на другом конце поля и бегущую следом Джун.

Тиканье не умолкло. Он опять начинает гадать, есть ли в доме кто-нибудь еще. Может быть такое, что Лолли сегодня одна? Как же она до сих пор не проснулась? Как вообще можно спать в таком грохоте? Он представляет ее обнаженной, в одних трусиках, спящей поверх одеяла. Видит ее кожу – безупречно гладкую, сияющую – совсем не такую, как у местных девиц, кожа которых грубее и хуже защищена от стихий. «ПРОСНИСЬ, МАТЬ ТВОЮ!» – думает Сайлас и едва не кричит это вслух. Тиканье не замолкает, других звуков в доме нет, никто не ходит. Сайлас окидывает взглядом поле и рощу за ним: не идут ли Джун или Люк? Нет, никого. Кто-то должен выключить газ, и сделать это может только он, Сайлас. Подумаешь – большое дело! Он мигом обернется, пока Люк и Джун не вернулись. Надо всего лишь крутнуть ручку. Никто его не заметит. Если сейчас он уйдет, случится непоправимое. Сколько историй про утечки газа и взлетевшие на воздух дома… Но разве это не враки, которыми родители пугают неосторожных детей? «Черт», – бормочет Сайлас себе под нос и начинает медленно красться вдоль дома. Он тихо подходит к двери на крыльцо, как можно осторожней открывает ее и входит. Пересекает крыльцо, поднимается по двум каменным ступенькам ко входу в дом и оказывается перед темной лестницей на второй этаж. Заставляет себя посмотреть наверх, прислушаться. Там все тихо, никто не ходит. Никто его не слышит. Тиканье стало громче, чем его собственные шаги по деревянным половицам. Он идет в такт грозному биению плиты. Подходит к старому белому бесу, осматривает горелки и видит маленький молоточек: тот стучит, не высекая искры. Нигде никаких условных обозначений или разметки. Сайлас на пробу трогает ближайшую к горелке ручку и бездумно поворачивает ее влево. Тик – и тут же над горелкой со свистом вспыхивает пламя. Буквально на секунду. Голубые языки взмывают вверх, затем опадают до нескольких дюймов. Тиканье умолкает. Сайлас поворачивает ручку вправо – и пламя гаснет. Секунду-другую он стоит, ошарашенный. Хорошо хоть тиканья больше нет… И тут оно возобновляется. «Что за хрень?!» – шепчет Сайлас, опять осматривая горелку и ручку. Поворачивает ее влево – тиканье умолкает, но огня нет. Может, в прошлый раз оно вспыхнуло из-за скопления газа над плитой? А потом газ прогорел. Сайлас теряется. Черт, лучше бы вообще из дома сегодня не выходил, не шел на работу, не курил траву на Луне, не забывал рюкзак в сарае. Что же делать? Тиканье умолкло, но как плита может быть выключена? Ручка-то повернута. Вроде бы и газом запахло… А может, им и раньше пахло, когда он только вошел? Теперь не вспомнить… Сайлас закрывает глаза, пытается думать. Его прошибает пот, руки становятся мокрые и скользкие. Раз тиканья больше нет, значит, плита выключена. Надо вспомнить движения… Сперва он крутнул ручку влево, потом вправо, потом снова влево. Или сначала вправо, потом влево и снова вправо? Может, пламя загорелось, когда он повернул ручку вправо? Почему же огня нет, если ручка в исходном положении? Или она не в исходном? Сайлас моргает, взъерошивает волосы, пытается собраться с мыслями. Наверху скрипит половица. Черт, пора бежать. Раз тиканья больше нет, значит, плита выключена! Напоследок Сайлас окидывает взглядом кухню. Она светлая, чистая, и все остальные приборы настолько же новые, насколько белая плита – древняя. Столешницы из толстого белого мрамора, под окном – большая двойная раковина с высоким изогнутым краном. Шкафчики выкрашены в светло-желтый, стены – в белый. Сайлас в последний раз бросает взгляд на плиту и принюхивается. Теперь точно пахнет газом, но несильно. На столе лежат солнцезащитные очки-бабочки: Лолли была в них вчера, когда болтала на лужайке с родственниками жениха. Сайлас делает шаг к столу, но тут наверху кто-то открывает дверь. Он срывается с места, выбегает на крыльцо и там случайно опрокидывает плетеное кресло – оно проезжает несколько футов по каменному полу. Сайлас как можно тише и быстрее возвращает его на место – к дивану, напротив второго такого же кресла, – и замечает разбросанные бело-синие подушки, мягкий бежевый плед на низком подлокотнике, потушенные и оплывшие свечи с черными фитильками. Надо бежать, но что-то заставляет его помедлить. Запах лимонного сорго и духов, примятый диван… Совсем недавно здесь сидела Джун Рейд с мамой Люка… Они смеялись… Наверху спускают воду. Сайлас пятится, разворачивается и вылетает за дверь, ненароком ею хлопая. Добежав до сарая, он хватает с земли рюкзак, пробегает по лужайке и выскакивает на дорогу. Достает из кустов велосипед, закидывает рюкзак за спину и потуже затягивает лямки. Перекидывает ногу через седло, дрожащими руками стискивает руль. «Все, поехал», – шепчет Сайлас, как бы уговаривая себя сделать то, чего не стоит делать. Ставит ногу на левую педаль и предвкушает первую затяжку… Колеса под ним начинают крутиться, бонг в рюкзаке опрокидывается. «Поехал», – повторяет Сайлас, и на сей раз ему удается себя уговорить.