Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая

Про неоплатный долг сообщили и из муниципального управления благоустройства и озеленения: прекрасный сотрудник, чуткий коллега, Неравнодушный к чужой беде Гражданин.

До конца сентября Тимур считался пропавшим без вести. Эля, отдыхавшая у друзей под Геленджиком, хватилась его не сразу. Первой растревожилась Лена Ж.: телефон не отвечал, свет в окнах не горел. А прежде, когда горел, кроме Мура, на кухне наблюдались непонятные личности. О том, что Мур мог выдвинуться в сторону Вани Лещинского, догадалась тоже Лена. Раз в три недели она приходила постричь Тимура и Ваню и вместе глотнуть пивка. И в течение мая-июня «позор неучастия» проговаривался парнями постоянно, как и сводки с фронта, как и трудности со снабжением добровольческих подразделений… Я их за эту позицию сильно уважала, итожила Лена, но, когда приходила домой, мне было натурально за них страшно.

Однако Эля донбасскую версию приняла не сразу. И еще несколько дней (бездарно потерянных, как сокрушался потом отец) набирала почти случайные номера в надежде узнать, что Тимур пошел на байдарках с однокашником Женей, нет? ну, значит, поехал на раскопки с одноклассником Костей, нет? ну, стало быть, отправился на молодежный форум на Селигер, куда ездил два года назад, ведь ездил же! И еще пару дней, уже параллельно с папой, они искали его в социальных сетях и на других интернет-площадках, где родители в это лето разыскивали обильно пропавших детей, а жены – мужей, но и там следы Тимура Орлова отыскать не удавалось. А все-таки уму-разуму форумы научили – и папа с Элей решили ехать в Ростов. В Ростов тогда вели все дороги.

А Лиза за неделю до их отъезда прилетела в Москву, чтобы немного потусоваться с Викешкой, а потом проводить его в первый класс. Прилетела с чемоданом рубашечек, брючек, машинок, ручек-карандашей, но главным подарком была, конечно, Маруся, тишайшая, милейшая, сияющая радостью детка, Саня так и звал ее – «наше сиятельство», скучал и как бы рвался сначала в Москву, а когда узнал про Ростов, то и к Григорию Александровичу на подмогу. Но по-прежнему полагал, что на границе его заметут, и это нескончаемое «бы да кабы» между слов, между строк, в холодноватом просверке глаз злило, конечно, не так, как прежде, – пожалуй, и не злило уже, но привычно перемещалось с Лизой по жизни, как косметическая подтяжка, на самое чуть передернувшая лицо, как бы омолодив его, но и немного состарив. А в итоге вместо всеобщей радости сплелся сложнородственный сериал по типу «Игры престолов», где у каждого была своя навороченная история: Викентий разыгрывал брошенность и ненужность, мама – ревность такой силы и свежести, что затмить ее не могло даже общение с Марусей, а Лиза в первый же после прилета день налетела на детской площадке на Кана. И пока всем казалось, что Тимур вот-вот обнаружится и, ясное дело, не на войне – не из такого был этот мальчик вылеплен теста, чтобы из офиса с увлажнителем воздуха, из какой-никакой карьерки и вдруг под пули, – собственными страстями жилось легко. Можно даже сказать, упоительно. И мама могла часами рассказывать Лизе о том, от чего хотелось немедленно зарыться в наушники – теперь в них все чаще был Малер, справлявшийся со своими обязанностями не хуже Рамо. Но в наказание за эскапизм, хотя Лиза уже почти научилась прятать наушник за шторкой волос, а для надежности и в душной раковине ладони, мама могла вдруг обиженно его выхватить и начать пересказывать все сначала: как в Лизины восемь лет Эля трезвонила в дверь их старой квартиры, как караулила папу возле подъезда и потом еще, в Лизины девять, досаждала уже не одна, а вдвоем со своей сестрой, и как папе было непросто устоять под этим напором, и что делала бедная мама, чтобы Лиза была от этого ужаса ограждена. Викентий мучил Марусю самым бессовестным образом, показывал леденец и тут же его засовывал себе в рот, протягивал ей игрушку и прятал за спину. Но пучеглазая детка еще ни в ком не предполагала плохого и каждый Викешкин трюк принимала за фокус – могла рассмеяться, могла захлопать в ладоши. Иногда Викешку хотелось за это убить, но он и сам обычно бывал убит сорвавшимся замыслом.

Столкнувшись с Каном на детской площадке, куда он привез годовалого малыша в фиолетовой летней коляске и синем прикиде – внука, сына, племянника? – Лиза сделала глупость, выдав свое смущение. Она не так представляла их встречу. Беда была в том, что она вообще ее представляла – прошло два года и сколько-то месяцев, у нее появилось минимум пять новых навыков и умений, Москва удивляла уже сильнее Берлина, в бэкграунде значились Вена, Амстердам, Венеция, Лиссабон, из головы были вырваны два первых седых волоска, на седьмой верхний зуб надета коронка, – а Лиза все еще представляла себе, как они неожиданно встретятся в Лувре или Пинакотеке, Саня с Марусей гуляют в ближайшем парке, а у Лизы на все про все ровно час, и она едва не сбивает профессора с ног, или в Лондоне на колесе обозрения они застревают в соседних кабинках… да где угодно. Но только не так, как это произошло. Маруся чумазо возилась в песочнице (да, чумазо, но главное – синеглазо и русоголово), а Лиза, на колене тетрадка, спина в три погибели, писала сказку для мобильного приложения, которое Саня с Кириллом полгода назад замутили и почти поставили на поток: сказки-бодрилки, пять рассылок в неделю плюс заводная мелодия, чтобы ребенок скорее проснулся и дал себя вовремя умыть, обуть и отвести в детский сад. Кирилл переводил сейчас это приложение на «Андроид», что обещало утроение доходов. В первом сезоне сказки были про невидимых квазиков, увидеть их не могли даже дети, но только дети могли их расслышать, звали квазиков Цок, Чпок, Тыдыщ, Вжик, Чмок, Фьюить и Бэмц, и они по очереди смешно щебетали друг с другом. Кан вкатился с коляской и уселся напротив, когда Лиза писала их диалог, шевелила губами, произносила реплики вслух, и все это время он на нее смотрел. Когда она спохватилась, Кан уже был похож на упитанного клеща, которого раскачали и только что вытащили – вместо лапок опасно шевелились усы. И Лиза, ничего не придумав умней, фыркнула «здрасте», отерла Марусе ладошки, ахнула «я не мать», когда детка показала язык, он был тоже в песке, и заспешила домой.

В лифте ее догнала эсэмэска: ну привет! Ответила уже дома: Крым наш? Потому что давно хотела задать ему этот вопрос. Не обсуждать же с ним было дочитанную «Лолиту». Дочитанную только этой весной – не потому что чтение наконец оказалось посильным, а потому что вкрадчивое насилие, переполнившее Рунет, было куда как мучительней. Вежливые люди вежливо занимали правительственные учреждения в соседней стране, вежливый Совет Федерации вежливо разрешил президенту использовать на чужой территории армию… Журналисты вежливо уточняли: для чего и когда? А спикеры вежливо улыбались: не знаем когда – однажды. Пусть уж лучше Гумберт Гумберт подсыпает малышке снотворное, чтобы ее незаметно и вежливо употребить.

Тема Крыма не прокатила, не могла прокатить и тогда, когда Кан объявился снова – ночью, в почтовом ящике. А чем-то же надо было загородиться, и Лиза спросила, читал ли он этот роман и если читал, то о чем эта книга. Кан написал: «О любви!» – «Уверен, что не о похоти?» – «Уверен!» – «Хочешь мое определение?» – «Хочу». – «Сексистский роман, написанный гением и его гениталиями». – «Сцену с состарившейся Лолитой помнишь, безнадежно увядшей в семнадцать лет?»

И куда-то от компа убрел, наверно, за первоисточником. А когда вернулся, не поленился найти и вбить: «Это была любовь с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда (с)».