Дети декабря - Платон Беседин

На берегу никого не было. Смятин стоял в снегу, припорошившем камыш. Глазурь льда покрыла ботинки и джинсы. Он заспешил вверх по пригорку, поскальзываясь на снегу, дубея. Выбрался, увидел небольшую деревянную церквушку. Перекрестился и побежал к ней.

У храмовой иконы горело несколько толстых свечей. Одна жирно чадила. У правой стены женщина в чёрном платке, с лицом собранным, строгим читала Псалтырь. Смятин окликнул её, разбивая священную тишину. Женщина повернулась. Выражение её лица не изменилось, но она заспешила к свечному ящику. Протянула Смятину шерстяной платок.

– Что с вами?

– Упал в озеро, – Смятин ощутил нелепость фразы, усиленную алкогольным выхлопом.

– Идёмте.

Женщина вывела его на улицу, завела в подсобное помещение.

– Садитесь, грейтесь.

Указала на включённый калорифер. За тонкой сеткой светились ярко-оранжевые лампы. Смятин плюхнулся на подставленную табуретку.

– Снимите одежду, она же лёд…

Он стянул ботинки, носки, подставляя теплу босые ноги. Джинсы снять постеснялся. От калорифера шло успокаивающее тепло. Женщина вышла. Вернулась с белой кружкой. Из неё пахло душисто и терпко.

– Что это?

– Кагор с пряностями. Пейте.

Смятин поблагодарил, стал пить кагор мелкими глоточками. Оттаивал, согревался. Женщина смотрела на него печально и важно.

* * *

На следующий день выспавшийся, отогревшийся Смятин совершил рейд по мебельным магазинам. Поражался ценам, возмущался, злился. Товар везде был примерно один и тот же. И его не хватало. Перед праздниками слишком многие хотели слить обвалившуюся гривну. Рабочие же не справлялись с поставками. Часто они выходили на производственные линии ночью, потому что днём отключали электричество. А Смятин хотел завершить свои мебельные дела к Новому году.

Он искал, прежде всего, книжные полки: закрытые, деревянные. Но цены не радовали. И консультантки пусть и яркие, аппетитные, но уступали томной чернобровой Татьяне. Пару раз Смятин пожалел, что ходил по магазинам, пропитываясь запахами ДСП, клея, обивки, без жены. Та умела действовать напористо, быстро, как натовские войска, несущие демократию.

Смятин вернулся домой поздно вечером, уставший, потерявший день. Напился чаю с творожными кексами. Вялый, с мыслями о библиотеке, он уснул, не замечая ни чёрной тени, ни эсэмэс жены. Проснулся Смятин от телефонных звонков. За окном было так хмуро, что казалось, будто до сих пор ночь.

– Ты почему вчера не позвонил? – сразу напала жена. Смятин, взяв телефон не глядя, не узнал её.

– Это кто?

– Что значит кто? Ты там пил, что ли?!

– Нет, – Смятин собрался, – просто спал, всё нормально…

– Ясно, а я вот с полседьмого не сплю. Детей – в садик, в школу. Выбрал вчера что?

– Нет, – Смятин встал, глотнул минералки, – как-то всё очень дорого…

– А машины, наоборот, подешевели, – хохотнула жена. Но в её смешке было слишком много серьёзности.

Они быстро обсудили покупки. Смятин сделал себе кофе. Вода по-прежнему отдавала болотной тиной.

– Если надо, я передам ещё денег, – расщедрилась жена.

– Это радует.

– Сколько стоит твоя чудо-библиотека? – жена использовала его терминологию.

– Шестьдесят тысяч.

– Я так понимаю, не рублей, – голос жены дрогнул.

– Нет.

– Но и не долларов. Хотя, – она булькнула чем-то, – дорого, конечно. – Последнее слово она произнесла с разбавленным самоконтролем презрением.

– Я знаю.

– А попроще нельзя взять?

– Ну ты же знаешь…

– Ладно, смотри сам.

– Хорошо.

– В общем, определяйся. Целую.

Смятин допил кофе. Разогнал застоявшиеся мысли. Он предполагал, что споры о мебели будут жёстче. Как любые споры в их доме, где жена решает неправомерно много.

Большинство женатиков Смятин считал подкаблучниками. Таков был закон. Только глупые женщины демонстрировали свою власть открыто, а умные действовали хитрее. Но длина поводка не особо менялась. И его роль чаще всего исполняли дети. Поколение, воспитанное бабушками и матерями – хорошо или хотя бы приемлемо воспитанное, – относилось к дочкам и сыновьям свято. Но мудакам было на них плевать. Как и на жену. И они могли куролесить с друзьями, бить жён, приводить любовниц. Такие жили сугубо ради себя. И не страдали. Собственно, в этом, по Смятину, заключался выбор: быть мудаком или подкаблучником, расслабиться или страдать.

На встрече выпускников эту науку объяснял Смятину Эдик Косолапов, ладный разбитной малый. Он выставил жену с двумя детьми к тёще, предпочтя им блондинку, которая всегда, даже в холод, оголяла груди так, что оставалось аппетитное пространство между ними («Для члена!» – гоготал Эдик).

– Ты пойми, – объяснял Смятину Косолапов, накачанный «Ред Буллом» и виски, – ну жена, ну дети, а дальше? Через пять, десять лет? Через двадцать? Дети вырастут, разбегутся. Им и сейчас уже в школе на старших по хер. А эта, на которой ты женился, она настоящая? Не предаст? Выходит, если что? Ты уверен? – Смятин молчал. – И заметь, это я даже не говорю о сексе.

– Ну, у меня бабушка с дедушкой…

– Завязывай, а, – Косолапов присосался к кальяну, выпустил облачко дыма, – слышали уже эту жвачку про «жили долго и счастливо». Когда жили, как жили? Уточняй. Нам ведь тоже всем говорили, что родители любят друг друга и, в общем-то, нормально живут, а они собачились каждый день, как проклятые.

– Ну…

– А дело в страхе. Они просто боялись остаться друг без друга, потому что старые, потому что на хер никому не нужны. И потому что привыкли.

– Может, ты и прав, – Смятина раздражала самодовольная лощёная морда Эдика, – но где гарантия, что вторая, третья или какая там у тебя будут лучше?

– А нет гарантии, – Косолапов ухмыльнулся, – трахай, пока стоит, и не парься. Живи в кайф – вот и вся мудрость. Путь мастера, брат.

Он замолчал, улыбнулся высокой худощавой блондинке. По виду – школьнице.

– А дети?

– Ну ты и зануда! – Косолапов помахал блондинке. Та направилась к ним. – Я вот послезавтра со своей, а может, и с этой, – он кивнул на блондинку, – в Таиланд лечу, а до этого был в Шри-Ланке и на Гоа. На Галапагосы собираюсь. А мог бы сидеть на севастопольской кухне и смотреть на недовольное стареющее лицо жены, которую по молодости трахнул и принял это за любовное откровение. Да что я? Гаутама Сиддхарта и тот, чтобы достичь просветления, семью оставил…

Смятин это знал. Но ему оставалось разве что выбирать мебель. И хотя бы в этом проявить непоколебимость и волю.

* * *

Чернобровой Татьяны в «Карпатской мебели» не оказалось. Вместо неё между столами, кухнями, пуфиками, креслами расхаживала высоченная, с длиннющим носом женщина, похожая на башенный кран. Речь её была отрывиста и груба. Но если отсутствие Татьяны Смятин пережил ровно, то, не найдя чудо-библиотеки, запаниковал.