Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

Тот навек запечатлело миг, -

Сам генералиссимус Суворов

У святого знамени возник.

Был он худ, был с пудреной косицей,

Со звездою был его мундир.

Крикнул он: "За мной, фанагорийцы!

С Богом, батальонный командир!"

И обжег приказ его, как лава,

Все сердца: святая тень зовет!

Мчались слева, набегали справа,

Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!

Ярости удара штыкового

Враг не снес; мы ураганно шли,

Только командира молодого

Мертвым мы в деревню принесли…

И у гроба – это вспомнит каждый

Летописец жизни фронтовой, -

Сам Суворов плакал: ночью дважды

Часовые видели его.

Хотя Алексей был довольно равнодушен к поэзии, плохо понимая и усваивая её, но это стихотворение поразило его своей правдивостью, мужеством. Именно такой была война, именно такими – бои! И сам Алёша сколько раз шёл именно так в атаку, ударял в штыки! Оказалось, что автором стихотворения является сам Арсений, небольшой сборник которого даже был издан в Москве во время войны под странным для отличавшегося бесстрашием офицера псевдонимом Несмелов. Алексей самолично переписал понравившиеся стихи убористым почерком на небольшом клочке бумаги, который для сохранности вложил в греческий словарь, который на этот раз прихватил с собой из дома и теперь листал на каждом привале, проговаривая всякую фразу, катая её во рту, как бы ощупывая языком, словно это был сладкий леденец. Сослуживцы посмеивались:

– Много есть у нас ориентаций: французская, германская, японская… А поручик Юшин оригинал! Он греческой ориентации придерживается! Намереваетесь в Грецию махнуть, поручик? На Святой Афон?

Алёша беззлобно огрызался на эти подковырки. К греческому языку была у него привязанность нежная, он много раз давал себе зарок выучить его в совершенстве, но вместо этого всё плотнее забывал и то, что успел усвоить, учась в семинарии.

Поручик Митропольский оказался отважным и грамотным офицером. Всю войну он провёл в окопах на австрийском фронте, получил четыре ордена. В апреле Семнадцатого был отчислен в резерв по ранению и возвратился в родную Москву, которой не узнал.

– Всё с ног на голову встало, – рассказывал Арсений. – Тыловые гарнизоны разгромили винные лавки, с фронта стеклись толпы дезертиров… Вакханалия всеобщая! Не Москва, а не поймёшь что: смесь бедлама и притона. И все – «товарищи». И всё позволено! Калеки фронтовые на Красную площадь выползли, безрукие, безногие, с одним требованием: «Здоровые – на войну!» А здоровые рядом пьяные болтались и в карты резались. Управа городская не пожелала для раненых отдать гостиницы. Роскошно, де, слишком для раненых! А для нужд Совета рабочих комиссаров две лучшие реквизировали, «Дрезден» с «Россией»! Небывалая мерзость! И в какой короткий срок все распоясались, заметьте!

Когда большевики попытались захватить власть, в Белокаменной восстали юнкера. Поручик Митропольский, не задумываясь, примкнул к ним. Несколько дней шли уличные бои, восставшие затворились в Кремле, откуда обстреливали прилежащие улицы. В ответ большевики начали обстрел Кремля. Артиллерия била по величайшей русской святыне, грозя разрушить её. «Товарищи» не остановились бы перед этим! Но не могли допустить этого восставшие, и после переговоров Кремль был сдан. Часть юнкеров отправилась в Сибирь, надеясь продолжить борьбу там. В Сибирь отправился и Арсений.

– Два раза уезжал из Москвы, и оба раза воевать… – с грустью говорил он. – Вернуться во второй раз – суждено ли?

О политических взглядах и «ориентациях» поручик Митропольский предпочитал умалчивать. Алексею, самому не любившему досужих разговоров о политике, это нравилось. Его раздражало то, что первое, что стали обыкновенно спрашивать о человеке, это не то, откуда родом он, на каком фронте воевал, какого нрава, а – какой ориентации? За французов ли? За японцев ли? Или за германцев? Сама постановка вопроса для русского человека звучит оскорбительно! Когда один из офицеров обратился с ним к Юшину, тот ответил холодно:

– Я – за Россию. У меня русская ориентация.

И какая ещё ориентация может быть у русского человека? Все эти «ориентации» и политиканство не доведут до добра. Слово «политика» у Алёши прочно ассоциировалось с некой клоакой, с грязью, с подлостью, и всех политиков он заранее оценивал превратно, как людей бессовестных и лживых. Своих взглядов Алексей не формулировал. Памятуя о том, что всякая власть от Бога, он готов был признавать ту власть, которая, в конечно итоге, установится, но при этом не намерен был изменять своим мыслям ей в угоду. Что-то анархическое, перепутанное было в воззрениях Юшина, единой линии упорно не выстраивалось. И теперь воевал он не за что-то конкретное, а против произвола, творимого большевиками, против надругательства над святынями, против бесчеловечной жестокости… А поручик Митропольский, чувствовал Алёша, знал не только, против чего сражается, но и за что. Знал, но предпочитал не говорить об этом. Угадывал Алексей в этом смелом, но чуждом бахвальству и заносчивости тридцатилетнем поручике монархиста. Но монархиста умного, не выставляющего своих убеждений напоказ с тем, чтобы противопоставить себя другим, умножить раздрай, а предпочитающего до времени изображать политическую индифферентность.

Теперь Арсений явился в начищенных сапогах и, насколько возможно, приведённой в порядок форме. Подойдя к Алексею, он сказал негромко:

– Я сейчас иду к Ипатьевскому дому. Не хотите тоже пойти?..

– Зачем вам туда?

– Хочу… увидеть всё. Всё, понимаете, Юшин? Своими глазами. Что-то жжёт здесь… – поручик поднёс руку к груди. – Невыносимая тяжесть. Так пойдёте?

– Почему бы нет… – пожал плечами Алексей.

Искать Ипатьевский дом пришлось недолго. Дорогу к нему знали все в Екатеринбурге. Офицеры шли молча. Митропольский был сосредоточен, но губы его иногда чуть шевелись, будто бы произнося какие-то беззвучные слова. Миновали Вознесенский проспект. На углу его и одноимённого с ним переулка возвышался двухэтажный дом, довольно приличный в сравнении с соседними. Почва перед обшарпанным фасадом резко понижалась в направлении переулка, а потому первый этаж находился ниже уровня земли, более походя на подвал. Обойдя дом, офицеры вошли в калитку и, пройдя по вымощенному каменными плитами двору, переступили порог дома. Никакой охраны в суматохе первых дней после взятия города установлено ещё не было, и никто не воспрепятствовал им обойти комнаты, в которых прошли последние дни царской семьи. Все они производили впечатление настоящего погрома. Очевидно, убийцы старались уничтожить все следы пребывания здесь своих жертв. Обрывки книг, ткани, куски обгоревших предметов – всё это беспорядочно валялось по полу. Видимо, то были остатки тех вещей, которые не успели изъять и распределить между собой палачи и их подельники. Алёша хотел было нагнуться и подобрать полуобгоревшую вещицу с инициалами одной из Великих Княжон, но поручик Митропольский остановил его: