Моя сводная проблема - Яна Полунина

Дверь за них тихо закрылась, и я требовательно посмотрела на мать:

– Мам, что происходит?

Я давно не видела ее такой встревоженной. В последнее время она была само миролюбие, я даже не знала, кому молиться. И вот опять.

– Даш, я не хотела сейчас тебе этого говорить, но Макс сейчас под подозрением в изнасиловании.

– Кого?!

– Тебя!

– Что за бред, мам?!

Внутри меня вспыхнул такой протест, что на секунду я подавилась воздухом.

Отчим буркнул что-то под нос про срочную встречу и выскользнул за дверь, опустив взгляд.

– Ты забыла, но это не бред.

– Есть доказательства?

– Видео и наши показания, но тебе лучше не смотреть. – Мама закопалась в ящике тумбы, пряча взгляд.

Я знала, что, когда она так делает, точно что-то скрывает.

Внутри меня все кипело от негодования, я не могла поверить своим ушам. Даже сама удивилась подобной реакции тела, но я была настолько уверена, что Макса оговорили, что не могла так просто сдаться.

– Мам!

– Тебе нельзя волноваться! Вот не хотела же говорить! Все, тема закрыта!

– Мама!  – с нажимом повторила я, и родительница подняла удивленный взгляд. – Мне нужно увидеть доказательства и услышать, что произошло.

Я помнила нашу близость в лифте. Если это тот случай, если на Макса вешают, что он воспользовался мной, то это неправда.

Боже… получается, и Антон знает!

Я закрыла глаза на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы мама переполошилась:

– Тебе плохо? Голова? Позвать доктора?

– Мам, мне плохо от этой ситуации! Если видео из лифта, то не было никакого принуждения! У меня же должны взять показания?

– Лифта? – Лицо мамы вытянулось, она отстраненно заморгала, а потом встряхнула головой: – Забудь, мы сами все сделаем. Даже Володя не стал выгораживать Максима после того, что узнал. Пусть небольшой срок, пусть какой, но это вправит ему мозги.

На языке у меня так и вертелось что-то ускользающее. Мысль, хвост которой я все не могла поймать. Я забыла что-то очень важное!

А еще сердце болело за Макса. Болело так, словно за себя!

– Мам, позови полицию. Я скажу, чтобы сняли обвинения!

– Даша! – строго крикнула на меня родительница. Привычная дрожь, давно позабытая, снова прошла по коже.

Но я не могу молчать! Не могу больше дрожать!

– Мама! Ты понимаешь, что сломаешь его будущее?

– Не надо было лезть, куда не просят! – фыркнула родительница, и внутри меня впервые шевельнулась неприязнь.

Я глубоко вдохнула, потом выдохнула и попробовала решить вопрос миром:

– Мам, это неправда. Я… – Признаваться в том, что случилось, было стыдно, но сейчас чувство страха за Макса преобладало над всем, что я испытывала. – То, что было между нами, было обоюдно. Никакого принуждения!

Я попыталась встать, но мама тут же подлетела к кровати:

– Немедленно ложись, Дарья! Дай матери во всем разобраться! Я знаю лучше, что тебе надо.

Это “я знаю лучше, что тебе надо” подействовало словно красная тряпка на быка. Я попыталась отключить себя от капельницы, и мама закричала:

– Доктор! Доктор! Скорее! Ей плохо!

– Мама! – Я широко распахнула глаза, смотря на женщину, которая встала по другую сторону баррикад.

В палату влетела медсестра:

– Что случилось?

– Дайте ей снотворное! Срочно!

Я проснулась ночью, в палате никого. Без капельниц, без пищания медицинской аппаратуры рядом.

Отлично!

В ногах ощущался невероятный зуд, но вот тело послушалось не сразу. Я медленно сползла с кровати прямо на пол. Мышцы так расслабились за несколько дней лежания, что не хотели работать. Пришлось размять их, вытянуть ноги, опять притянуть к себе, и так несколько раз, и только потом, опираясь на кровать, встать.

Слабость в теле была дикая, но она настолько резонировала с внутренним тремором, что тело работало, хотело оно того или нет.

Итак, что я знаю?

Что Тоша с мамой по ошибке приняли нашу с Максом связь за насилие. Говорили о каком-то видео… С мамой я уже пыталась поговорить, а вот с Антоном еще нет.

Где именно находится Макс, я не знаю, бежать в первое попавшееся отделение можно только в крайнем случае.

Ждать, пока меня опросят, я не хотела. Что-то мне подсказывало, что мама заболтает следака, чтобы тот сделал как надо, лишь бы оградить меня от лишних разговоров, уверенная в своей незыблемой правоте.

Что там про Тошу говорили? Что он в травме?

Я тихонько открыла дверь палаты, вышла в пустой коридор и пошла по стеночке. Пост медсестры пустовал, и я без проблем прокралась мимо.

А вот в травме оказался куда более бдительный пост и внимательные медсестры.

– Никаких ночных свиданок! Ждите утра! – отрезала она.

– Но мне поговорить!

– Среди ночи? Знаю я ваши разговоры! Потом гипс перекладывай!

– Это очень серьезно!

– До утра подождет! У тебя что, телефона нет?

– Нет!

– Значит, и не надо! Все, возвращайся, а то позову дежурного врача. Пусть родственникам звонит, чтобы разбирались в ночных похождениях!

Пришлось возвращаться в палату и ждать утра. Стоило мне выйти в коридор, как я увидела медсестру, преграждающую путь мужчине в черном.

– Нет! Родственники запретили визиты, и точка! Никаких допросов!

– Этого требует следствие! Если пациентка пришла в сознание и ее состояние стабильно, вы не имеете права препятствовать. Отойдите, гражданочка!

– Ничего не знаю! Звоните родственникам! С ними решайте! А то пройдете, а получать по шапке мне! – стояла стеной защитница покоя пациентов.

Тут мужчина поднял голову и посмотрел на меня.

– Кажется, вы ко мне… – обратилась я к нему.

Мужчина вздохнул с облегчением и укоризненно посмотрел на женщину перед ним:

– Дарья стоит на своих ногах, сознание не  спутанное, речь четкая. Так что не препятствуйте исполнению, отойдите.

Мы вошли в палату, и я почувствовала нереальное облегчение. Как мне повезло, что я выглянула из палаты именно в этот момент!

– Дарья, расскажите, пожалуйста, какие отношения вас связывают с Максимом Борских, – начал следователь, кладя на кровать диктофон.

Для собственного спокойствия он усадил меня на койку в полусидячее положение и еще попросил двух медсестер присутствовать при разговоре.