Последнее целование. Человек как традиция - Владимир Кутырев

Наряду с Гёте и Хайдеггером как очевидными носителями феноменолого-антропологической картины мира, в фундамент консервативного философствования надо включить, по-видимому, ницшеанство и русскую философскую традицию. Ницше сознательно ставил цель преодолеть ограниченность доминирующего в западной культуре рационализма. Его обращение к досократической философии как эпохе нерасчлененности мысли и бытия, теоретического и поэтического языка, критика истощающей роли чистого интеллекта в жизни человека («Познавший себя – собственный палач», «трусы всегда умны») дали импульс всем, кто поддерживает права живого знания и цельность человеческого духа. Другими словами, даже специалист-интеллектуал, насколько он человек, нуждается в том, чтобы жить в мире как своем Доме, его ребенок представлялся бы ему не «мешком молекул», а существом, которое он любит и которым любуется. Для этого надо защищать голубое небо жизни и культуры от его вытеснения черным космосом техники и цивилизации.

Русскую философию проблема сохранения целостности человеческого духа буквально мучила. В. Соловьев говорил о рационалистах, что они целуются с мертвыми скелетами, Свидригайлов у Ф. М. Достоевского уподобляет вечность, как она трактуется наукой, закоптелой бане с пауками по углам, П. Флоренский отмечает, что естествознание утратило масштаб, которым определяются прочие наши масштабы – самого человека. А. Ф. Лосев предпринял (раньше М. Хайдеггера) впечатляющую попытку реабилитации фундамента духовности и антропологизма – мифа, доказывая, что «все вещи нашего обыденного опыта – мифичны, и от того, что обычно называют мифом, они отличаются, может быть только несколько меньшей яркостью и меньшим интересом»[56]. Мифологична, по его мнению, и человеческая личность. Сама теоретическая наука в мировоззренческой ипостаси – миф. Продолжая эту традицию русской философии по защите человекоразмерного мира и как бы отвечая на крайности его сведения к знакам и информации, в современной литературе начали культивироваться воззрения, в которых мифом объявляется всё, в том числе – так получается, – и «знаки». Получается, что даже «пустые знаки» = биты – миф. Не мифа – нет[57].

Известно, однако, кто слишком много доказывает, тот ничего не доказывает. На основании того, что самое абстрактное и искусственное изобретение связано с людьми, говорить о его мифологичности или антропоморфности похоже на то, как считать, что поскольку люди произошли от обезьян, то они навсегда остались обезьянами или что если при создании техники используется материал природы, то она является частью природы. В чём тогда содержание антропогенеза и экологического кризиса? Всё новое имеет причину в старом, но через какое-то время оно отпадает от старого и превращается в иное, часто противоположное, враждебное его породившему. Разделяя мотивы А. Ф. Лосева насчет трактовки вещей как мифа, с ней можно согласиться не дальше чем в плане признания их антропоморфности, т. е. неизбежно образного восприятия, считать же мифом научные теории и математические модели, по-видимому, ошибочно. Они изобретены человеком, но не мифологичны и не антропоморфны. Как наука больше не отождествляется с культурой, хотя вышла из нее. Небо и лес, дом и самолёт антропоморфны, а электрон, атом, квазары и галактики не антропоморфны: потому что это уже не образы, а концепты реальности. Концепты выходят за пределы её восприятия целостным человеком. Нагружая их образностью, ибо без неё человек плохо мыслит, мы получаем виртуальные по своей природе симулякры. Реальность постнеклассического знания – реальность симулякров как форм вещей без прототипов. Наука, особенно в стадии «техно», не только не миф и всё менее антропоморфна, она всё менее субъектна и антропологична.

Думается, что избежать потери антропологической идентичности и возвратиться к истокам и также другим, подпитывающим жизненные силы человечества ручьям и рекам бытия идя тем же самым метафизическим путем, но вспять, вряд ли возможно. «После Освенцима», чем для метафизики стал постмодернизм, это не получится. Если получится, то совсем немного, не в главном. Через позитивизм и постмодернизм метафизика окончательно трансформировалась в технологическую мыследеятельность. Начав с разоблачения мифов и недоверия к нашим чувствам, она завершается отрицанием предметной природы и телесного человека. Квалифицировав вторичные качества как ложные, нас обманывающие, метафизика, приближаясь к методологизму, отказывается и от первичных качеств – материя умирает, её место занимают, выдвигаясь по логике телескопического стержня, «вещи сознания», структуры, язык, текст, информация. Мета-физика превращается в мета-информатику. И теперь, собственно философскую, удерживающую человека в бытии картину мира даёт феноменология. Но не гуссерлевская: не трансцендентальная, не априорная, не аксиоматическая. А реалистическая, апостериорная, эмпирическая. Антропологическая! Когда в качестве масштаба и границ существования вещей как феноменов берется их соразмерность человеку, его телесно-духовному континууму. Когда вещи, данные людям, «вещи для нас» – это феномены, благодаря которым бесконечно возможный мир является Домом. Феноменальный мир – наша реализация возможного. Проникая в постчеловеческие слои бытия, мы должны иметь место, куда, сняв оковы деятельности, можно прийти, чтобы жить. Дом надо укреплять, ремонтировать, отстаивая от посягательств его разрушителей как извне, так и от внутренних жучков-точильщиков, практических и идейных. Становясь учением о Доме, философия совпадает с экологией при её сущностной мировоззренческой трактовке. Феноменология и фундаментальная экология, составляя содержание консервативного философствования, выражают одну и ту же направленность на сохранение бытия с человеческим лицом. Это смысловое ядро идеологии выживания, актуальное для всех, кто озабочен судьбами людей на Земле и способен видеть дальше е–2 – е-4.

Реализм с человеческим лицом есть, говоря категориально, феноменологический реализм. Или реалистическая феноменология. В русле консервативного философствования он/она предполагает приоритетность жизненного мира в сравнении с миром науки. Контекст познания рассматривается как часть контекста бытия целостного человека. Только такой тип взаимодействия миров дает нам надежду на выживание. Научные шовинисты считают мир, где, например, с горки катится ребенок (обыденную картину мира – ОКМ) переходным звеном к формированию научной картины мира (НКМ), которая есть или будет истинной, существующей «на самом деле», в то время как жизненный мир есть иллюзия, следствие «фолк-психологии», которую надо преодолеть. Но знают ли они, куда катятся сами и на чём хотят остановиться? На «теле весом 70 кг», «мешочке молекул», «кручении пространства» или «формуле», «цифрограмме»? Притом, что формул и цифрограмм может быть много. Что из их знания для нас следует и какая из даваемых разными науками картин мира наиболее научная, наиболее истинная? Ответа нет или он абсурдный, ведущий к самоотрицанию того, кто спрашивает. Плюрализм может быть только предварительной теоретической установкой. При действии всегда надо что-то выбирать, а значит, отдавать приоритет, соотнося его со временем и ситуацией.