Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

На радостях я включился в беседу, испытывая от нее почти гурманское наслаждение. «Повар как будто готовил для 27-го полка!» — провозгласил Моравски с легким смешком. Од спросила, что он имеет в виду. «А я-то считал вас бургундкой, дорогая!» Как выяснилось, это выражение пошло из Дижона, где долгое время гарнизоном стоял 27-й пехотный полк, в результате чего весь город стал походить на военное поселение и каждый житель набрался разных цветистых выражений. «Надо как следует набить утробу!» — заявила Од с нарочито бургундским акцентом, раскатывая «р» на манер Колетт.

Глава кабинета префекта, уроженка 16-го округа Парижа, слегка поморщилась — должно быть, в этом провинциальном обороте ей послышалось ругательное «корова». Но Од объяснила ей это заблуждение.

— Да, понимаю, — ответила та, но было заметно, что она считает язык наших прабабушек гораздо лучше нынешнего.

— А я не склонен настолько культивировать язык прошлого, — заявил новоиспеченный кавалер ордена. — «Корова» меня не смущает. По сути, в таких вопросах я вполне агностик.

Внезапно что-то зазвенело, и Бальзамировщик подскочил на месте. Потом резко встал из-за стола, опрокинув картонную тарелочку, и начал хлопать себя по карманам, как делают все владельцы мобильных телефонов, когда слышат неожиданный звонок. Наконец он достал телефон, но не сразу сообразил, как заставить его замолчать, и продолжал смотреть на него с глупым видом, пока тот дребезжал все громче и громче. Од сжалилась и показала, на какую кнопочку нужно нажать для ответа. Мсье Леонар поспешно отошел, но все услышали, как он довольно громко спросил: «Ты где?», — что указывало на его знакомство со звонившим (впрочем, как я узнал чуть позже, номер его мобильного был известен лишь одному человеку). Когда он вернулся и снова сел, заметно взволнованный, я заметил у него на висках капельки пота (а заодно и несколько седых волосков). Он был облачен в черный костюм — без сомнения, привычную рабочую одежду, которая, впрочем, вполне соответствовала и сегодняшней церемонии, — и, хотя галстука на нем не было, воротничок белой рубашки был застегнут, несмотря на жару. Вся компания, наслаждаясь шабли и сырным пирогом, вернулась к неисчерпаемой теме прогресса в истории человечества. Говоря о мудрости, умении жить и сексе, большинство сошлось во мнении, что никакого прогресса нет — это очевидно. Понемногу к нам присоединились и остальные приглашенные, развеселившиеся и слегка растрепанные. «В какую эпоху и где вы предпочли бы жить, если бы у вас был выбор?» — спросил кто-то. Каждый начал фантазировать среди насмешливого гула голосов. Вспоминали и Древнюю Грецию, и африканские племена, и Японию, и Прекрасную эпоху.[80]

Это напоминало костюмированный бал. Когда очередь дошла до Моравски, все замолчали. Его голос был еще тише и печальнее, чем обычно. Он сказал, что все меняется только от плохого к худшему.

— Я часто думаю о прелестях прошлого, которых мы не знаем; но и в нашем времени есть свои прелести и удовольствия, которые потом исчезнут. Историки будут вспоминать их с ностальгией.

У Бальзамировщика был мрачный вид — кажется, он был согласен с Моравски.

— Но, возможно, появятся новые, о которых мы сейчас даже не подозреваем, — рискнула заметить Од.

Я был согласен с ней и ожидал продолжения, но Од замолчала. Не знаю, что вдруг на меня нашло — то ли выпитое шабли повлияло, то ли удовольствие от спора, то ли желание произвести впечатление на присутствующих, — но я, отпив еще пару глотков, принялся высокопарно вещать:

— Что с того, если я узнаю, что жизнь была более счастливой и утонченной в Китае во времена династии Хань, в Риме Цицерона, в Персии Хафиза или во Франции эпохи Регентства? Вернуться туда — значит вернуться к чему-то уже законченному, уже известному, то есть отказаться, к добру или к худу, от свежести и новизны того, чего еще не было. Да, оно чревато несовершенствами и даже настоящими бедствиями, но в нем больше свободы — в незнании того, что произойдет, и в возможности, пусть даже очень ограниченной, что-то изменить! Итак, я выбираю будущее!

Воцарилась тишина. Потом я услышал, как позади меня кто-то медленно захлопал в ладоши, выражая свое восхищение (или иронию — кто знает?). Я обернулся и узнал Квентина, друга мсье Леонара, на котором были голубые шорты и кроссовки. Под мышкой он держал зачехленную теннисную ракетку.

— Браво! — воскликнул он. — Прямо в точку!

Бальзамировщик поднялся, слегка покраснев (если можно так выразиться, поскольку его кожа, даже в моменты волнения, становилась лишь темно-бежевой).

— Ты мог бы и переодеться! — вполголоса заметил он другу и потом, уже громче, произнес, обращаясь к собравшимся: — Мсье Пхам-Ван, банкир… и спортсмен.

Все улыбнулись, особенно заметно — женщины. Надо сказать, что Квентин и в самом деле выглядел великолепно в своей обтягивающей футболке, с чуть влажными после душа волосами. От него слегка пахло туалетной водой. Он мгновенно расположил к себе всех — не столько потому, что столь эмоционально выразил поддержку моему выступлению, сколько благодаря своему хорошему настроению, поскольку жизнелюбие — вещь заразная.

Серьезный разговор быстро свернули. Моравски еще сказал, что человечество теряет память, что мы, сами не подозревая об этом, носим в себе «бесчисленные Атлантиды», что… но никто его не слушал: девицы и Квентин болтали об Эминеме и о новой лионской рэп-группе «Зеленая жвачка»; Од и глава кабинета обменивались политическими сплетнями; Бальзамировщик, покинутый всеми, с мрачным видом поглощал из маленькой розетки английский крем.

Он сам предложил подвезти меня домой. Я бы с удовольствием остался еще, но он вдруг предложил мне «уехать прямо сейчас». До этого он тщетно пытался оттащить Квентина от его поклонниц. «У меня своя машина», — сухо ответил тот. Моравски вызвался проводить нас к выходу. Проходя мимо стеллажей с книгами в роскошных переплетах, стоявших по бокам от двери зала, библиотекарь вполголоса сказал мне: «Именно в них и погребены Атлантиды — но никто их не читает!» В коридоре он украдкой отцепил свою медаль и сунул в карман с таким видом, словно хотел сказать: «Ну что ж, забавно».

Я этого еще не знал, но мы говорили с ним в последний раз.

Когда мы тронулись, Бальзамировщик некоторое время молчал. Я краем глаза наблюдал за ним и вдруг понял, почему он не расстегивал воротник рубашки. Сейчас, поскольку в салоне автомобиля было жарко, он машинально оттянул воротник, и я заметил у основания его шеи кровоподтеки. Чтобы незаметно рассмотреть их получше, я повернулся к мсье Леонару и осведомился, не знает ли он смотрителя кладбища Сен-Аматр, которого я собираюсь навестить завтра. В тот момент, когда он спросил: «Вы имеете в виду Лазура?», я увидел, что это следы от засосов, и еле удержался, чтобы не рассмеяться.

— Он немного своеобразный тип, но хорошо делает свою работу, — продолжал Бальзамировщик.

— Своеобразный?

Как выяснилось, мсье Леонар имел в виду не то, что смотритель пьет — вполне обычное явление для людей его профессии, — но то, что он слишком часто захаживает в «Голубое сердце». Мне пришлось признать, что я никогда не слышал о подобном заведении.