Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Я внезапно проснулся около четырех утра. Во сне мне почудилось, что грохнул взрыв. Скорее всего, это просто хлопнула входная дверь внизу. Я некоторое время сердито и настороженно прислушивался к окружающим звукам, как человек, который хочет уснуть, но боится, что его снова разбудят. Но не было слышно ничего, кроме мерного дыхания Эглантины. По крайней мере, она больше не гневалась… Однако сон все не шел. Я поднялся и на ощупь, хватаясь за мебель, подошел к письменному столу, залитому лунным светом. Снаружи все было как обычно, но окно ванной комнаты Бальзамировщика было широко распахнуто, и в нем горел свет. Это было на него не похоже. Небо было абсолютно безоблачным. Я поднял глаза, пытаясь отыскать Большую или Малую Медведицу, но, разумеется, не нашел. В этот момент мое внимание привлекло нечто, промелькнувшее в освещенном окне. Это было тело мужчины, гладкое и мускулистое… тело Квентина Пхам-Вана, юного банковского уполномоченного, который бесшумно и едва заметно пританцовывал, стоя перед огромным зеркалом. Он ритмично переступал с одной ноги на другую, и его ягодицы поочередно приподнимались. Правую руку он в такт движениям вскидывал над головой, которой одновременно покачивал из стороны в сторону. Я почти сразу отступил от окна — не столько из боязни, что он меня заметит, сколько из смущения застигнуть врасплох кого-то, кто полагает себя в полном одиночестве и не замечает, что на него смотрят. Я вернулся к кровати и лег.

Я пообещал себе, что утром проснусь первым, принесу Эглантине завтрак в постель и таким образом помирюсь с ней. Но когда я проснулся с тяжелой головой, было уже 10 утра и она уехала. Записки она не оставила. Однако мы еще раньше говорили с ней о возможной поездке в Шабли, откуда собирались привезти несколько бутылок «През» или «Водезир» и к ним — колбасок от Сулье и устроить пир. А потом можно было бы сходить в кино на «Настоящего мужчину» братьев Ларрье.

Но в результате я пошел смотреть его в одиночестве. Как нарочно, это была история пары, у которой не ладились отношения. Так что я вполне мог отождествить себя с главным героем. Однако финал вселил в меня надежду: они в конце концов помирились, были счастливы как пара голубков и завели множество детей…

Возвращаясь домой, я наткнулся на здоровенного турка, помогавшего мсье Леонару укладывать какие-то свертки в фургончик, которого я никогда раньше не видел. Насколько можно было судить по буквам ЖМЛ на нем, это был рабочий транспорт Бальзамировщика. Последний, кажется, был в хорошем настроении и даже в летнем наряде — сиреневая рубашка-«поло» и льняной бежевый костюм. В этот момент турок, у которого обе руки были заняты, выронил какой-то предмет, завернутый в газету, и не заметил этого. «Мсье!» — окликнул я и указал на предмет. Бальзамировщик сам поднял его. «Мой помощник — глухонемой», — объяснил он мне слегка смущенным тоном. Я заметил торчавшее из свертка крыло какой-то хищной птицы. Как выяснилось, мсье Леонар хотел перевезти кое-какие вещи к себе на работу, чтобы освободить место дома. «У меня так много вещей, а выбрасывать я не люблю!» Оказалось, что это семейное: его отец торговал подержанными вещами, мать долгое время работала в антикварном магазине в Париже. Когда он был маленький, он хранил даже коробки из-под конфет, обложки от тетрадей, мух и кузнечиков в стеклянных пузырьках.

Вдруг он вскрикнул: под ноги ему бросился какой-то черный монстр. Я узнал дога, принадлежавшего соседям напротив: «Это Жозефина!» «Какой ужас!» — пробормотал он. «Карлен», — уточнил я название породы, услышанное от Эглантины, но это не сделало мсье Леонара более дружелюбным. Собака посмотрела на нас небольшими глазками в черных кругах, издала что-то вроде озабоченного ворчанья, потом повернулась и удалилась царственной походкой. «Не любите вы животных!» — шутливо сказал я, прощаясь с ним. «Смотря каких», — пробормотал в ответ Бальзамировщик. Я был уже на лестнице, когда он добавил чуть громче: «Не в таком виде!»

Эглантина еще не возвращалась. Я позвонил ей на мобильный, потом домой, но и тут и там наткнулся на автоответчик. Ничего не оставалось, как сидеть и ждать. Я принялся перелистывать страницы «Йоннского республиканца» в надежде отыскать новые шуточки Филибера или ляпы какого-нибудь не слишком талантливого или начинающего редактора. Попутно я с удовольствием узнал, что Евхаристическое молодежное движение (ЕМД) и ассоциация «Пробка» под председательством (я улыбнулся) комика Жана-Мари Бигара проводят в эту субботу «сбор пластиковых пробок в пользу инвалидов и сирот Мадагаскара». Однако, в силу того что одновременно должен был проходить Второй открытый чемпионат юных шахматистов Оксерра, уик-энд объявлялся «интеллектуальным».

В окно я увидел, как Бальзамировщик и его глухонемой подручный вынесли из дома последний огромный ящик, держа его с двух сторон. Потом до меня донесся шум отъезжающего фургончика. Эглантины по-прежнему не было. Ужин с шабли отменялся.

Троицын день оказался одним из самых безумных за всю историю нашего дома. Как и в каждое воскресенье после обеда, внуки консьержки, близнецы, принялись играть в мяч во дворе. Было три часа дня. На этот раз их было слышно особенно хорошо — и не только из-за того, что погода стояла солнечная и окна у меня были нараспашку. Самое главное — их крики, вопли, удары мяча о землю и о стены, которые обычно ассоциировались у меня с плотскими наслаждениями, теперь играли негативную роль прустовского щелчка. В конце концов, то ли от усталости после работы, за которую я взялся, чтобы забыть об отсутствии Эглантины (окончательная правка интервью с Бальзамировщиком), то ли от того, что дети наконец угомонились, я начал клевать носом и наконец задремал прямо в кресле за столом.

Когда в 16.30 запищал домофон, я подпрыгнул одновременно от удивления и от радости. Наконец-то она! Наконец-то все наладится! Оказалось, ничего подобного: это была консьержка, которую я с трудом узнал — настолько ее голос был, вопреки обычному, пронзительным и встревоженным. Она хотела узнать, не видел ли я случайно близнецов. Я сказал, что да, не так давно они… «Нет, я имею в виду — сейчас?» Она была до такой степени расстроена — кажется, она в самом деле вообразила, что они могут быть у меня, — что я спустился следом за ней во двор. Она впала в совершенное отчаяние. Ее невестка, бледная и тощая, как жердь, с бесцветными волосами, заламывала руки, словно уже смирилась с самым худшим. Они принялись звонить во все квартиры, но, поскольку было воскресенье и к тому же Троицын день, дома, кроме меня, никого не оказалось. Мне, можно сказать, повезло. «А на улице вы искали?» Они ответили, что да, но напрасно.

— Нужно посмотреть еще раз.

Они последовали за мной без особой уверенности: детям было строго-настрого запрещено выходить за ворота, и обычно они не нарушали этого запрета. К тому же у них не было ключа, чтобы войти обратно. Но ведь никогда не знаешь, что у детей на уме, возразил я, отправляясь на разведку. У меня было подозрение, что, найдя двор слишком тесным для своих сомнительных подвигов, они отправились совершать их на площадь Сен-Жермен. Увы, там их не оказалось. Когда я снова вернулся к дому восемь по улице Жирарден и рассказал им о своей неудаче, они ответили, что мое предположение было заведомо ошибочным, потому что мяч, с которым играли близнецы, остался во дворе.