Лучшие годы Риты - Анна Берсенева

– А Тютчев сюда ходил к любовнице, – сообщила та. – Как мой папа к вам. Только у Тютчева она была молодая.

– На экзамене по литературе расскажешь. – Рита закрыла сумку и попросила наблюдающего за ними официанта: – Посчитайте, пожалуйста.

Счет появился мгновенно. Маша молча смотрела, как Рита расплачивается. Девчонка тяготила так, что выдержать с ней еще пять минут было бы просто невыносимо. Всем тяготила: и красотой, и подростковым эпатажем, который взрослому человеку и эпатажем-то не кажется, потому что слишком предсказуем…

«Если придет деньги возвращать, попрошу, чтобы Эльмира у нее их взяла, даже из комнаты не выгляну», – подумала Рита, выходя на улицу.

Никогда с ней не бывало, чтобы чувства, возникающие одновременно, были так противоположны друг другу. Как соотнести печаль от неизбежной разлуки с Москвой, и раздражение, вызванное нахальной девчонкой, и горе, мучительное горе оттого, что приняла за любовь что-то непонятное, мгновенно ускользнувшее?.. Никак все это не соединишь в себе, слишком мучительно такое соединение.

Но что же? Не для того дана тебе жизнь, чтобы провести ее в тоске об утраченных иллюзиях. А для чего? Рита не знала.

Он всегда считал свою жизнь осмысленной. И когда вдруг понял, что это не так, понимание потрясло его.

Понял он это пять лет назад. Не так уж это много по сравнению с количеством прожитых лет. Но с этим пониманием надо было что-то делать, а что, он не знал. И потому был растерян тогда, впервые в жизни.

Нет, не впервые. Впервые растерянность охватила его в семнадцать лет; это он запомнил. И не растерянность даже – посильнее…

В семнадцать лет Митя Гриневицкий понял, что за девушками надо как-то ухаживать. Приглашать в кино, угощать мороженым, да мало ли что еще! А что еще, кстати? Он не знал. Ему хотелось их любить. Не всех, конечно, а какую-то одну, пока что неизвестную. Но ведь надо при этом и научиться угощать мороженым, приглашать в кино? Или мороженое и кино не имеют для них значения, а с понятием «ухаживать» они связывают что-то совсем другое? Но что?

Понять это было необходимо, иначе невозможно было чувствовать себя мужчиной. А как бы он стал жить без этого чувства огромную жизнь, которая перед ним простиралась? Никак. Значит, следовало научиться тому, что казалось ему важным.

Конечно, можно было бы взять в библиотеке, хоть в школьной, хоть в районной, какую-нибудь книжку про этикет, он даже видел одну такую на полке, она называлась «Как себя вести». Но брать ее было стыдно. И библиотекарша, и вообще все сразу же поймут, во-первых, что он понятия не имеет, как себя вести, а во-вторых, что интересуется этим особо, прицельно. И неизвестно, что стыднее, первое или второе. Книжка выглядела на библиотечной полке почти не читанной, тем более стыдно ее брать.

В общем, оставалось полагаться только на свою приметливость.

Он стал приглядываться к взрослым мужчинам. Но вскоре понял, что приглядываться-то особо и не к чему. Очень скудны были подробности, которые стоило взять на вооружение. Например, он отметил, что мужчины если не пьяные, пропускают женщин перед собой в двери. Некоторые – их совсем мало – подают женщинам пальто. Это он заметил зимой в кинозале: закончился фильм, зрители стали одеваться, и один мужчина взял пальто своей спутницы со спинки кресла и подал ей так, чтобы она, стоя к пальто спиной, могла просунуть руки в рукава. По виду эти двое были мужем и женой. Значит, если ты пришел с девушкой, то подавать пальто, держа его вот таким особенным образом, тем более необходимо? Выходит, да. Так он это понял.

А вскоре у него появилась возможность проверить свои догадки, касающиеся ухаживания за девушками.

Вернее, за одной девушкой – наконец появилась такая, которую он и хотел.

Она пришла первого сентября на линейку. В выпускных классах двое новеньких появилось: у них Игорь Салынский, а в параллельном вот эта Ира по фамилии Янчук. На линейке она единственная была в школьном коричневом платье, в белом фартуке и в белых бантах. После того как началась перестройка, у них в школе почти перестали следить за тем, чтобы ученики ходили в форме. От малышни еще требовали, а на старшеклассников смотрели сквозь пальцы, на выпускников уж точно. Ну, джинсы запрещали носить, так их почти ни у кого и не было, а у кого были, те их и сами в школу не надевали – берегли, потому что стоили они немыслимых денег, да и не достать их было. А брюки-пиджаки – пожалуйста, надевайте какие угодно, юбки-блузки тоже.

Поэтому все девчонки явились на линейку в том, что обтягивало, сползало, приоткрывало и лишь отдаленно напоминало школьную форму. И эта Ира в своем коричневом платьице и бантах выглядела белой вороной. Может, именно это его и привлекло. Правда, платье, хоть и форменное, было совсем коротким; это тоже имело значение. Да, это было важно. Ирины ноги казались такими длинными, что у него губы пересохли, когда он взглянул на них.

Директриса обвела взглядом галдящих учеников и громко вызвала:

– Гриневицкий, Янчук, идите сюда! Поведете первоклассников. Вы хоть в форме, – добавила она, скользнув недовольным взглядом по Ириным ногам.

Митя был в форме потому, что другой приличной одежды у него не было; не в клетчатой же рубахе на линейку идти. А зачем надела это платье Ира, он не понимал.

Он нес первоклассницу на плече и чуть не оглох оттого, что счастливая девчонка гремела колокольчиком прямо ему в ухо. Ира шла рядом, ведя за руку тихого малыша. От запаха ее духов, едва уловимого, но пряного, у Мити голова кружилась не меньше, чем от вида ее ног и волос, разделенных пробором – он отчетливо видел этот светлый пробор сверху, с высоты своего роста, – и от сверкания ее ярко-голубых глаз. Такие глаза были у сиамской кошки, которая, когда Мите было лет шесть, приблудилась и жила у них в квартире с неделю, пока не стащила со стола мясо и отец не завез ее далеко за Киржач.

– А девчонки у вас ничего такие, симпотные, – негромко сказала Ира, когда они обошли с первоклашками круг и остановились возле школьного крыльца, с которого директриса тут же начала говорить о задачах партии для молодежи. – Вон та, пеструшка, кто?

Митя проследил за ее взглядом и ответил:

– Рита Германова. А почему она пеструшка?

– Откуда я знаю? – хихикнула Ира. – Уродилась такая, наверное. Видишь, волосы какие? Ну, полосатые, – пояснила она, заметив его недоумение. – А на нее красавчик вон тот видишь как уставился?

«Ерунда какая-то», – подумал Митя.

Волосы у Риты были самые обыкновенные, то ли светло-, то ли темно-русые. Даже странно, что новенькая из всех девчонок обратила внимание именно на нее, в обоих выпускных классах были и покрасивее. Но вообще-то ему неинтересно было думать, какие у Риты волосы и кто на нее уставился, и даже не из-за ее всем известной надменности это было ему неинтересно, а потому что про девчонку, с которой проучился в одном классе все годы, кто ж станет думать.