Анархисты - Александр Иличевский

Но только тогда он смирился с Ланой, когда дал ей это имя. Он придумал такую кличку – Лана, хотя она и не отзывалась на нее. Ему казалось, что обтекаемая, стремительная, ладная форма звучания этого имени неплохо подходит красивой, сильной собаке. Кличку он дал ей скорее для успокоения: ведь невозможно долго жить бок о бок с безымянным существом, особенно если оно себе на уме. Это напоминает о том, что ты сам однажды можешь утратить имя.

Волей-неволей со временем он капитулировал перед строптивой Ланой, перестал перечить ей в выборе маршрутов. Отныне он не рвался вслед за стрелкой компаса, а, попридержав шаг, отпускал вперед собаку – следопытом, лишь изредка подправляя суммарный вектор их блужданий. Но все равно, случалось, в иных, ничем не примечательных местах Лана мешкала, вставала как вкопанная, водя носом и косясь надзором – куда ты, мол, сейчас подашься? Наконец Соломин решался, и тогда она либо сама забегала вперед, либо терпеливо, не огрызаясь, загоняла его наскоками в какую-нибудь особенно темную, сырую, едва проходимую лощину.

Таким образом, не он ее приручал, а она его наставляла. Да он и этому был рад. Но как ни старался развить отношения, с ее стороны это было пределом доверия.

Лана была иногда забавна. Например, Соломина веселило то, как она ловила бабочек. Клацала им вслед зубами – и завороженно дышала на них, оглушенных, пока они не оживали. Лана боялась грома и с приближением грозы начинала поглядывать вверх, подвывать и вдруг принималась торопливо рыть в песке яму; в нее она тщательно укладывалась, притянув зубами ивовую ветку над собой. Еще его потешало, как Лана скакала и лаяла, приветствуя сомнамбулического ежа, повадившегося к Соломину на стоянку за выпивкой. Даже после объявления «сухого закона» еж приходил – не клянчить, рыская внаглую под тентом, а просто так: полазать вокруг, посопеть под ногами, влажно потыкаться сопелкой в ладони. Лана рычала и гавкала на ежа и поддевала его лапой – жестом, очень похожим на тот, каким Соломин вынимал из золы печеную картошку.

Вообще живности вокруг Соломина было хоть отбавляй. Лось вдруг с треском в полный рост вставал из орешника. Неподалеку от стоянки косули выходили на водопой, и он мог любоваться их пугливой грациозностью, тем, как они осторожно ступали копытцами по кромке воды, как тянули за питьем шейки, как легко взлетали обратно в чащу по обрывистому склону.

На вечерней зорьке в реке появились рыскающие морды бобров. На бобровых плантациях следовало быть осторожным, чтобы не напороться на острые, сгрызенные зверьми осины. Но отыскать бобровые дома или плотины Соломину не удавалось, так что он стал полагать, что они селятся совсем не здесь, а где-то на островах, ближе к Велегожу.

Случалось, реку переплывали змеи. Вздев перископом желтую располосованную головешку с мигающим языком, стремительными извивами хвоста они оставляли на воде зигзаг ряби. Часто, увлекшись охотой, на отмелях кувыркались облезлые водяные крысы. Соломин распугивал их, стреляя из лука хворостинами. Ежей было столько, что после дождя непременно в канаве встретишь колючего утопленника – плавучий седой затылок. Зайцы, кроме испуга, никаких других хлопот не доставляли. А вот от барсуков и лис Соломин был вынужден подвешивать продуктовые запасы на куканах высоко над землей или укладывать на полоки, навязанные из жердей на ветвях. К тому же Соломин боялся лис, считая всех их бешеными; но досаждали они только в отсутствие Ланы.

Соломин рассказал Капелкину о письменах Ланы, о прозрачном великане. Тот выслушал не перебивая и высказал мнение, что, может, и есть на земле прозрачные великаны, он их лично никогда не видел, но жизнь научила его ничему не удивляться. А собака эта, скорее всего, сбежала от охотника, и надо повесить в Страхово у сельсовета объявление, что найти ее можно на берегу. Так считал Капелкин.

Он подумал еще и сказал:

– Вот только не знаю, как она волков не боится.

– А что, здесь волки есть? – поежился Соломин.

– Тю! Каждую зиму волки всех собак по деревням подъедают, а он не знает! Уж который год отстрел разрешен. Этой зимой бешеный волк порвал завуча в Барятине. А прошлой осенью я забуксовал под Лопатином. Октябрь льет и поле месит. Смеркалось уже. Тащить некому. Пошел на край леса – соломы взять, подложить под колеса. Только нагнулся, гляжу – два фонаря на меня из-под березки. Присмотрелся – зверь, вроде овчарки. Нет, соображаю, глаза-то раскосые. И горят, глыбко-глыбко, как у кошки. Пошарил понизу, швырнул ком. Ни с места, стоит – не шелохнется. От зенок не оторваться: горят. Я так и обмер. Тогда я на попятную, тихо-тихо, а меня аж колотит. В машине на заднем сидении ружье. При себе – ни ножа, ни монтировки. Пока пятился, жизнь перед глазами вся прошла, от и до. И чего, казалось бы, робеть? Зверь – он не человек. Человек-то страшнее. А тут… Детсад, натурально. Только об одном думаю – спиной бы не повернуться. Вдруг – ткнулся задом в радиатор. Прыгнул в машину, зарядил. Выхожу и краем, краем загоняю. Тут волчара как прыснет. Бесшумно. Как не было. Только повернулся – и нет его. Ну, я, чтоб пар выпустить, саданул по лесу вдогонку, из двух стволов-то. Куда там. Только листья с куста облетели. Вот как ты говоришь – прозрачный человек: был – и нету. Прозрачный волк, получается. А потом зимой завуча в Барятине, значит, порвал. Та от него сумкой отбивалась, на уроки шла. Тетрадки, плащ – в клочья, вся оборванная, очки кровью измазаны, страшное дело. В больницу привезли, штопать, живот колоть… А волчка того на силосной яме сожгли. Чтоб не разнесло заразу. Так-то здесь без ружья гулять.

В пасмурные дни лес затихал, берега наваливались из-под низких то несущихся, то зависающих облаков, река мрачнела, отделившись от неба, от его гаснущего блеска, и тогда Соломин забирался в палатку. Прикрывшись спальником, он бесцельно лежал, погружаясь в невидимую точку. Косматые разрывы облаков засвечивали ее бирюзой, порыв ветра заметал взмахом сосновой ветки.

Ему казалось, что он спит с открытыми глазами. Через откинутый полог палатки виднелась река, несущая круги, расплывающиеся от капель дождя. На том берегу выбиралась из кустарника отставшая от стада корова. Дымка тумана поднималась от воды и, сгустившись повыше, вдруг темнела завесами образовавшихся капель. Ширина и плотность расходящихся кругов на реке менялись вместе со звуком дождя. Если дождь усиливался, река словно бы останавливалась, сокрушенная потоками. В траве поблескивали лужицы, воздух мутнел, и веки слипались, отдаляя шум ливня.

Соломин просыпался от тишины. Лужи на склоне сливались, как капли на стекле, исчезали. Птица вспархивала над стоянкой, пользуясь затишьем. С полога палатки, провисшего под линзой набранной воды, стекала струйка. Она истончалась, становилась прерывистой. Тогда Соломин подпирал посохом полог и медленно выталкивал воду.

Чтобы очнуться, вытягивал перед собой руки и разглядывал их до тех пор, пока они не превращались в руки его матери. Закрыв глаза, он подносил их к губам…

Один раз по реке сквозь протяжные валы ливня прошла баржа. Из-за плохой видимости она двигалась бесконечно, словно поглотив фарватер. Сгон толкаемой ею по ходу воды обнажал широкой полосой отлива прибрежье. Заросли водорослей и подводной травы, казалось, обнажали макушки водяных. На мелководье в ямках закипали мальки. Порожняя, баржа вздымалась высокой суриковой осадкой.