Ярославский мятеж - Андрей Васильченко

Другое описание мы находим у пострадавшего в катастрофе председателя военно-революционного комитета Северных железных дорог Миронова: «Возвращались мы с броневиком ночью без обстрела как нас, так и из броневика нами, а уже перейдя за мост на разъезде, бронепаровоз и бронеплощадки со всеми нами были свалены под откос. Мы все, в том числе Гузарский и я, получили более или менее значительные ранения и контузии. При этом надо сказать, что причина катастрофы с броневиком так и осталась неустановленной. Лично помню, что при движении броневика в глубокой темноте раздался душераздирающий крик командира броневика в телефонную трубку “Стой” (команда машинисту). Броневик обо что-то тяжелое ударился, и мы полетели, перевернувшись, с броневиком. Когда мы выбрались из погибшего для нас броневика, оказалось, что по путям разъезда шел параллельно с нами поезд с порожними вагонами, подвозивший красногвардейцев к боевой линии, стрелка же оказалась кем-то переведенной этому поезду на наш путь. Произошло столкновение бронепоезда с этим поездом, путь разрушился, и бронепоезд упал с насыпи. Лично я отделался незначительной раной затылочной головной кости и сильнейшей головной болью в течение нескольких дней. Гузарскому сдавило грудную клетку. Были и тяжело раненные».

В самый разгар боев в Ярославле железнодорожный комиссар Миронов, направляя очередную сводку новостей в Москву, не мог скрыть своей тревоги: «Нам останется в наследство целый смрад». Как ни странно, но аналогичную точку зрения высказал человек, придерживавшийся диаметрально противоположных воззрений, известный певец Юрий Морфесси, который на свою беду решил в начале июля 1918 года дать серию концертов в Ярославле. Он видел ужас методично уничтожаемого города изнутри. В своих воспоминаниях он оставил такие строки. «Кромешные дни наступили… Ярославль подвергся артиллерийскому обстрелу, денно и нощно долбившему по городу. Церкви, самые высокие точки, выгодные для прицела, пострадали прежде всего. Одни были разнесены так – не осталось камня на камне, большинство же пылало и сгорело дотла. Горели казенные учреждения, дома, тюрьма, хозяйственные постройки. Весь Ярославль был в огне, и, я думаю, пожар Москвы – бледное отражение того, что мы наблюдали в этом приволжском городе русских святынь». На две недели богатый город погрузился во мрак. Людей, мечтавших о спасении, поджидала смерть от голода, от осколков снаряда, от пуль. Ни солдаты, ни командиры красных войск совсем не представляли, что происходило в городе. О беспримерном ужасе, охватившем рядовых красноармейцев, от осознания того, что они сотворили с древним городом, рассказывал один из очевидцев – Пантин, который 21 июля 1918 года вместе с тридцатью другими бойцами въехал на грузовике в «освобожденный» город. Машина двигалась от Московского вокзала в сторону исторического центра, через так называемый «американский» мост через реку Которосль в районе Спасо-Преображенского монастыря. У красноармейцев было отличное настроение, они пели «Интернационал». Внезапно исполнение гимна оборвалось, Пантин вспоминал: «При въезде в город трупный запах душит нас. В Которосли, по берегам ее и у стен монастыря всюду валяются человеческие тела. Вон на плотах женщина: рискнула ли она в тихую минуту полоскать пеленки или пошла за водой, да так и осталась на плоту, сраженная шальной пулей. На откосе берега человек в кожаной куртке: возвращался, видимо, с котелком воды, да так и застыл неподвижно на месте, прикованный пулями к берегу. На мостовой, раскинув руки, лежит белокурый юноша с открытыми голубыми глазами». Поначалу Пантин еще пытался сосчитать количество увиденных им трупов, но потом понял, что они буквально везде. Некоторые тела так и не были найдены, поскольку многие из тех погибших, кто не поймал пулю, не умер от голода и не был разорван осколками снарядов, просто сгорели заживо. В какой-то момент Ярославль превратился в огромный, титанический пожар, который огненным морем простирался между двумя реками.

Как вспоминал переживший этот кошмар очевидец, первый пожар в городе начался еще 7 июля. «Самый первый пожар начался на Цыганской улице, загорелся двухэтажный дом. В этот день водокачка была испорчена и подача воды была прекращена, и жителям пришлось брать воду из колодцев ближайших домов. К вечеру жители, видя, что положение не улучшается, стали рыть ямы, чтоб что-нибудь спасти из имущества, т. к. напуганные пожарами боялись, что загорится ночью, так и самим не выйти, не только имущество спасать. К ночи нависли над городом тучи, засверкала молния, как будто нарочно, чтоб еще более навести страху на жителей, полил дождь. Ночь кое-как хотя и беспокойно, но все-таки провели».

В одной из своих статей В.А. Мясников отмечал: «6 июля прошло в пожарном отношении благополучно, хотя со второй половины дня и до ночи интенсивный обстрел со стороны Всполья нарастал в направлении к Успенскому собору и Стрелке, а с Туговой горы к Спасскому монастырю и Демидовскому лицею. На рассвете 7 июля усилился обстрел Вознесенских казарм на Сенной площади. Содержащихся здесь военнопленных немцев полковнику Перхурову пришлось перевести в другие казармы. От снаряда загорелся склад военного ведомства». В то время ярославская пожарная команда еще работала слаженно и относительно оперативно, ей помогала вольно-пожарная дружина (надо отметить, что до революции эти две организации не очень ладили между собой). Планомерное тушение пожаров было прекращено, когда пожарные и их лошади стали повально гибнуть от пуль и осколков, которые также в крошево рвали рукава брандспойтов. Приблизительно в полдень 7 июля загорелся Спасский монастырь, затем Демидовский лицей, потом торговые ряды и другие строения в центре города. К Спасскому монастырю быстро прибыла городская пожарная команда, но из-за сильного пулеметного и артиллерийского обстрела работать не смогла и уехала обратно в депо. На смену ей прибыли дружинники из вольно-пожарного общества и, поставив ручную машину за храмом Богоявления, начали было тушить огонь, но усиливавшийся обстрел прервал и их работу. Тогда казалось, что пожары в городе будут хоть и пугающим, но все-таки единичным явлением. Однако через пару дней не осталось и следа от подобных иллюзий. В сводке от 9 июля 1918 года штаб Перхурова сообщал: «От зажигательных снарядов, выпускаемых большевиками, выгорели части Цыганской, Владимирской, Никитской, Угличской, Пошехонской, Петровской улиц, заселенных главным образом рабочими. Артиллерийскими снарядами повреждены несколько церквей».

В огне пожара в Спасо-Преображенском монастыре погибли многие бесценные документы и экспонаты, например коллекция научной экспедиции Б.А. Вилькицкого 1911–1916 годов, изучившей возможности освоения Северного морского пути и прокладывания его трассы (экспедиция впервые совершила за две навигации с одной зимовкой сквозное плавание из Владивостока в Архангельск). Чудом уцелевшими картами и лоциями экспедиции полярники пользовались и в 1930-е гг. В огне пожара были уничтожены материалы о лечении А.С. Пушкина после ранения на дуэли с Дантесом, хранившиеся в семье Журавских, потомков В.И. Даля, на руках которого скончался поэт. Впрочем, это были мелочи. Город и его жители еще не знали, что такое настоящий ад.

Пытаясь остановить обстрел города именно зажигательными снарядами, полковник Перхуров решил прибегнуть к крайней мере. Позже, во время судебного процесса, он вспоминал об этом эпизоде. «Ту канонаду, которая была в Ярославле в силу этого, не всегда можно было услышать и на фронте в германскую войну. Меня удивляло только то, что действие этих батарей было направлено не на живую силу, а на здания. Между прочим, была стрельба зажигательными снарядами, поднялись пожары, и теперь, когда я просматривал материалы по моему делу, я встретил фамилию Большакова, который мне напомнил слова, о которых я забыл сказать. Когда начались пожары, я не верил, как можно простым снарядом полевым произвести пожар. Я сам артиллерист и знаю, что полевым снарядом нельзя зажечь здание без соломенной крыши. Здесь же горели здания каменные и деревянные, во всяком случае с железными крышами. Потом я узнал, что стрельба производится зажигательными снарядами. Я сделал предложение, чтобы они прекратили стрельбу зажигательными снарядами, так как это приносит громадный вред населению, а на нас мало действует. Я писал тут же угрозу, что если это не будет прекращено, то за выстрелы зажигательными снарядами будет расплачиваться тот, кто сидит под арестом». Громов, на том же процессе являвшийся свидетелем обвинения, подтвердил эти сведения, только на свой собственный манер: «Он писал: не стреляйте, ибо за каждый ваш выстрел будет расстреляно 10 человек с баржи. Мы ответили, что за каждую голову будет снесено десять домов в щепки». Обстрел так и не прекратился, но, к чести Перхурова, он решил не прибегать к таким крайним мерам, как расстрел заложников из числа большевиков и советских служащих.