Пусть простить меня невозможно - Ульяна Соболева

И сейчас я сидела напротив Серого, который чертил для меня схемы на тетрадном листе, зажав пальцами левой руки простой карандаш. Вблизи он уже напоминал себя прежнего и отличался от того жалкого существа, которым я тогда его нашла.

— Я не особо хорошо помню особняк Зарецкого. Я приезжал туда всего несколько раз. А вот на даче, которую он сейчас реставрирует, мы с Ларисой часто бывали. Ремонтом занимался ее отец, он был правой рукой Зарецкого, и ключи были у него. Лариса их стащила, и мы там… ну сама понимаешь. Кололись мы там и кайфовали. Никто б не нашел. Так как не посмели бы сунуться на генеральскую дачу.

— Я думала, он строит новый особняк. Слышала, как об этом говорили.

— Нет. Не строит. Дача старинная, принадлежала одному помещику, то ли графу, то ли князю. Зарецкий ее выкупил, и реставрация затянулась на долгие годы. Сейчас он ищет нового дизайнера. Вроде как думает перебраться туда жить. Модно нынче за городом.

— Как хорошо ты осведомлен.

— Осведомлен. Газеты читаю.

Потом вдруг уронил карандаш и пристально на меня посмотрел.

— Ты не представляешь, куда ты лезешь. Не представляешь, насколько омерзителен этот человек и на какие низости способен.

— А ты представляешь?

— Представляю. Я видел… видел такое… иногда мне кажется, что это героиновый бред. Но чем больше времени проходит, тем больше я понимаю, что это реальность. И я мог помешать… я мог это остановить и не стал. Я трусливо молчал и молчу до сих пор.

Он закрыл лицо обеими руками. Пальцы правой застыли в одном положении и не сгибались, как и кисть. Но меня сейчас не сжигала жалость… скорее, интерес и ощущение, что вот оно… то, что говорил Андрей. Я где-то совсем рядом.

— Что ты видел? О чем молчишь?

— Не спрашивай…

— Расскажи, тебе станет легче.

— Не станет. Меня даже исповедь не спасла.

— Я не священник, конечно, но иногда людям нужно как можно больше говорить о том, что их сжирает.

— Чем больше я об этом говорю, тем сильнее чувствую себя ничтожеством, и мне хочется умереть… а это грех.

Закричал и вскочил с табурета, отошел к окну, прислонился к стеклу лицом. Сзади он выглядел сгорбленным стариком.

— У Зарецкого была одна слабость… маленькие несовершеннолетние мальчики. Из военной школы-интерната, над которой он взял шефство. Мы тогда были с Лариской под кайфом. Я отошел первым, и мне жрать захотелось. Начал пробираться на кухню. Услышал детский плач и мужской голос. Он привозил их на дачу и…и насиловал их. Мальчиков из интерната. Держал там по несколько дней… заставлял делать всякие мерзости, потом угощал сладостями, и их увозили. Одного… того, с которым я увидел…увидел эту тварь, увезли мертвым. Монстр замучал несчастного ребенка… а я промолчал. Я струсил. Знал, что он везде меня достанет. Наркота помогала забывать все, что видел… но теперь. Теперь голос этого ребенка сводит меня с ума. Понимаешь?

Обернулся, и я увидела, как по его лицу текут слезы.

— Я еще большее чудовище. Равнодушие страшнее любого стихийного бедствия и геноцида. Благодаря ему совершаются самые жуткие преступления.

Я слушала его, тяжело дыша… С трудом произнесла слова утешения, пытаясь подавить ощущение гадливости и омерзения. Но в то же время понимая, что это самая ценная информация из всего, что мне повезло бы узнать. Вряд ли я сама бы нарыла нечто подобное. И это чудо. Это самая настоящая удача.

— Ты…ты можешь загладить свою вину. Помоги мне проникнуть туда, сведи с нужными людьми, и, если я найду компромат, Зарецкий больше никогда и никого не обидит.

И он мне помог. Даже больше, чем я от него ожидала и могла надеяться. Через несколько дней у меня в руках были новые документы, и я получила приглашение на собеседование от помощника самого Зарецкого.

— Зарецкий падок и на женщин. Их он тоже туда привозил… по выходным. Он всеяден, этот дьявол. Понравишься ему и считай это место у тебя в кармане.

А потом он показывал мне на бумаге все закоулки схемы дачи. Где находится сейф, куда ведет лестница с черного хода. Запасные выходы и лазейки в подвале. Сказал о том, что у генерала всегда с собой оружие и как минимум один нож. Пребывание в свое время в горячих точка сказалось и на его психике. Он спит со стволом под кроватью.

— Пристрелит тебя так быстро, что ты и пикнуть не успеешь. Среди любовниц этого упыря столько самоубийц, сколько не было жертв у Синей Бороды. Даже его жена повесилась. Подозреваю, что суицидами там и не пахло на самом деле.

— А почему тогда мальчики?

— Не знаю. Я сам много раз задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа.

— Спасибо за помощь, Серый… не ожидала, что ты сможешь мне настолько помочь.

Но он вдруг схватил меня за руку.

— Никому не рассказывай и иди туда сама. Если приведешь кого-то, если с тобой в деле будет кто-то еще, он почует. Унюхает. Его служба безопасности одна из самых лучших. Заподозрит, что ты не та, за кого себя выдаешь, начнет копать, и все. Твоя смерть будет страшной и болезненной.

И обрубил мне этим надежду, что Андрей сможет прикрыть, если вдруг потребуется. Значит, нельзя рассказывать… нельзя рассчитывать на помощь. Я должна действовать в одиночку.

— Я поняла. Спасибо тебе.

— Придави эту мразь…

— Я постараюсь.

* * *

Не спеша вышла из лифта и, набрав в легкие побольше воздуха, позвонила в дверь двухкомнатной квартиры в модной новостройке. Адрес мне прислали с закрытого номера смской со словами "Как обещал. Твоя мама обустроена. Можешь съезжать с гостиницы".

Безлико, пространственно, отчужденно. Как ножом в живот, в самые кишки, чтоб от боли захлебнуться и на доли секунд скрутиться пополам.

Тихие шаги за дверью, звук открывающегося замка и осунувшееся лицо мамы с уставшим и растерянным взглядом. Как же я боялась ее осуждения, боялась вот этой минуты, когда вся моя сила покинет меня, и я распадусь на гнилые частицы отчаяния, которые держались на честном слове.

— Ты, — выдохнула, но отчего-то ее глаза радостью не вспыхнули. В них тяжесть и непонимание.

— Я, впустишь?

Посторонилась, давая мне войти внутрь, а я в эту же секунду сломалась и зарыдала в голос, сползая на пол, обнимая маму за ноги и рыдая, захлебываясь, цепляясь за нее, как за спасательный круг.

— Мне плохо… мама… мамочка моя… я больше не могу.

Полночь, как испытанье, мой одинокий Храм.

Все, что в моем молчании. Все, что в моем молчании — ты прочитаешь по глазам.

Голос знакомый рядом. Сердце замрет в груди.

И ничего не надо. Слышишь? Ничего не надо. Я прошу, не говори.