Книга Блаженств - Анна Ривелотэ

Было уже за полночь, а он все смотрел на нее, сказочную спящую красавицу, прикрывшую ладонью нижнюю часть лица. То ли как кошка в морозный день, то ли как школьница, сказавшая неправду. Ему жаль было будить ее и жаль оставлять одну в кабинете: наверняка она не сможет спать до утра, проснется посреди ночи, испугается, выйдет в зал, заставив сработать сигнализацию. М. занял свободную часть дивана, расположившись головой к голове Матильды, и укрылся пиджаком, как шинелью. В кармане пиджака все еще лежала коробочка с кольцом. Подумав, он вытащил ее, достал кольцо и надел Матильде на безымянный палец. Кольцо было впору. Матильда завозилась и сжала руку в кулачок. М. подумал еще — и выключил мобильный.

М. представлял, что они лежат на плоту под звездным небом, раскачиваясь на волнах. Нетяжкая дремотная зыбь уже убаюкивала его, когда Матильда вдруг тихонько заскулила, а потом заплакала, все так же не просыпаясь. «Эй, Мод, — спрашивал он, — тебе что-то приснилось? Тебе холодно? Тебе страшно? У тебя что-нибудь болит?..» Она не отвечала, но в горькой высоте ее плача ему отчетливо слышался ответ: «Все сразу, милый, все сразу». Жалость прокусила его сердце крошечными клыками. «Что ж ты плачешь-то все время, маленькая, ты, наверное, не видела счастливой жизни, ну так это еще не повод. Если б ты знала, как все поправимо, вот прямо завтра, прямо сию секунду, если только ты согласна».

Он подполз к Матильде поближе и набросил пиджак на нее. Приобнял для верности за плечи. Поцеловал в обозначившуюся между бровей морщинку. По-прежнему хныча, Мати прижалась пересохшими губами к его лицу. Ему хотелось делать то, что он всегда запрещал себе делать: обещать. Создавать информацию, под которую материя имеет свойство подстраиваться.

Эй, Мод, знаешь, как все будет, первым делом я увезу тебя отсюда куда-нибудь, вот куда пожелаешь, развернем карту, ты ткнешь в нее пальцем… нет, лучше я сам, иначе ты непременно попадешь куда-нибудь в Красноярск или Антарктиду. Будем путешествовать, пока не надоест, будем бездельничать, я умею, я научу тебя наслаждаться праздностью. Будут люксы в отелях, ты любишь, я знаю, все девочки обожают роскошные отели, не могут устоять перед их порочной благопристойностью; там ты под защитой, под охраной, никто не нарушит твою privacy, делай что хочешь, только плати, плати. А мне ведь не трудно, я богат, к чему кокетство, мне ведомы все опасности сытой жизни, я буду твоим лоцманом, я готов испробовать все по новой, просто с тобой за компанию. Пресыщение — вот злейший враг всех земных наслаждений; коснулась ли тебя с возрастом чудовищная девальвация заварных пирожных с белым кремом, посыпанных пестрой размокшей крошкой? Сегодня я раб красоты твоей, а завтра я — ее хозяин, и велю пороть со скуки, но не бойся, этого с нами не произойдет. Для нас все будет как в первый раз — горячее вино, булочки, какао, устрицы во льду, езда на высокой скорости, прохладный джаз, шелка и кашемир, поцелуи, тончайшие духи, свежие ягоды, поцелуи, а впрочем, устрицы уже были. И потом, потом, да что угодно, будем пускать мыльные пузыри с балкона, воздушных змеев, кораблики в луже, на все хватит времени, времени еще вагон, при теперешней средней продолжительности жизни, тридцать, сорок лет запросто можно не расставаться. Можно дом с кошками, собаками, камином, а приспичит — так и с детьми. А можно мастерскую с огромными окнами, я могу продать твои работы, могу сделать тебя знаменитой, нет, правда, выставки, пресса, только скажи, какое из смертных блаженств ты предпочитаешь остальным. Может, седьмое, так я всегда пожалуйста, кроме шуток, у нас будет секс века, я могу это делать где угодно, даже в самолете, я знаю секрет, там надо один датчик заткнуть авторучкой, и все шито-крыто, тебе смешно — так смейся надо мной, смейся, только не плачь.

Мало-помалу Матильда затихла. Они лежали, прижавшись, и в скрипе веток за окном им чудилась заунывная повторяющаяся мелодия, сопровождаемая метелью, снежными цунами внутри аквариума. Кто-то невидимый, неназываемый без устали крутил ручку шарманки, а значит, все еще присматривал за ними.

После обхода Агния в задумчивости уединилась в кабинете. Все эти странные старухи, к которым она так привыкла за годы работы в больнице, — сколько им лет? По семьдесят?.. Нам — тридцать пять, еще столько же. Мы молоды, мы так отчаянно молоды, гораздо моложе теперь, чем были в двадцать два. Нам больше не надо никому доказывать свою взрослость, очертя голову бросаться строить карьеру и заключать браки. Что нажили — то нажили и можем быть свободны и беспечны. Мы хотим больше и сильнее, чем хотели когда-то, мы умеем ценить, умеем отпускать, но что-то пошло не так. Что-то пошло не так, и наша жизнь не трогается с места, молодость не ведет нас в сабельный поход, и на кронштадтском льду вершат бессмертные подвиги совсем другие люди. Нас замедляет едва ощутимая инерция, а мир вокруг вращается все быстрее. И вот еще один день, отведенный нами для великих свершений, закончился, а мы и не заметили. И даже зеркало морочит нас знакомыми чертами; мы все еще молоды, особенно вот в этом ракурсе, но что за странная сила моет контуры лица, гнездится в носогубьях и недовольно тянет вниз уголки рта?.. Мы страшно молоды, мы пойдем в клуб с друзьями младшей сестры, станем веселиться и нить с ними наравне, за полночь, и пригласим на танец парня со смуглой грудью, а потом станем целоваться в туалете и даже поедем к нему домой. Чтобы на рассвете, в ледяном похмелье, какого ему еще долго не отведать, плакать от стыда и такого знакомого чувства подмены.

Зачем, Боже, зачем надо было вслух предаваться всем этим сладким воспоминаниям о Совке, которого он не знал?! Да, мы зверски молоды и с каждым годом любим все сильнее свое недавнее детство и в нем — автоматы с газированной водой, три копейки с сиропом и один стакан на весь квартал — пили, заразы не боялись; замороженные дольки ананасов — никогда не было сил дождаться, пока оттают, от них была страшная оскомина, но ели все равно; комсомольские собрания, брюки-бананы, переносные магнитофоны, талоны на масло, сахар и колбаску. Мы вспоминали бы еще и даже песни пели из кинофильмов, если бы он не напомнил, зачем пришли. И вот теперь уже кажется, была в его движениях, в каждом любовном толчке какая-то презрительная мстительность: получи, старая кляча, ты, поди, и забыла, как это бывает.

Мы же еще так молоды, нам самая пора пришла освободиться от наших многолетних любовей, в которых мы закоснели и измучились, как в гипсовых корсетах. Разве не поняли мы, насколько мертвы наши возлюбленные, даже те, кто продолжает жить где-то в запредельном далеке от нас? Никто не помнит, никто никогда не узнает, какими мы были друг для друга пятнадцать лет назад, но, может, это и к лучшему. Зачем пытаться измерить кривизну временных искажений — ведь мы наконец-то умеем отпускать. Просто разжимать затекшие ладони и плыть наверх, к свету, не прощаясь и не оглядываясь на наши затонувшие сокровища.

Накопившаяся усталость лишала Агнию воли. Ей хотелось в отпуск, хотелось в Москву, хотя бы на несколько дней. Оказаться наконец-то за тысячи километров от осточертевших лиц, больничных ритуалов, материнских наставлений. Ей вдруг тесен и душен стал город, где ее жизнь не менялась годами. Она представляла себе зловещую тишину широких и пустынных послепраздничных улиц, торжественное и траурное белое московское небо. Настоящее, полновесное утро первого января, дающее испытать всегдашний укол разочарования: как, и это все? Она вдруг почувствовала, как не хватает ей будущего; каждый новый год щелкал у виска пустым барабаном, а ей нужны были перемены. И пусть в этот раз сестры едят салатики на дежурстве без нее, а больные как хотят, так и водят вокруг елочки свои дурацкие хороводы. Агния потянулась к телефону и набрала десятизначный номер.