Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов

дезертиры зачастую жили почти открыто, хотя, конечно, всегда настороже. Стоило появиться на дороге из волости пароконным ходкам или верховым, о них немедленно узнавало все село, и все, кто должен был жить тайно, исчезали бесследно.

У гуселетовцев была большая нужда в смоле и дегте. Так что устройство дегтярни с разрешения лесничества у властей не могло вызвать никаких подозрений. Но не только хозяйственные соображения принимались в расчет Иваном Гончаренко и другими подпольщиками при создании дегтярного завода.

Услыхав о первой же выгонке дегтя, в бор потянулись на телегах и гуселетовцы, и степняки, недавние новоселы. Иногда на дегтярне собиралось до двух десятков подвод. Подпольному штабу трудно было найти лучшее место для своей работы: собраний подпольщиков, проведения бесед с мужиками, устройства встреч с посланцами подпольных групп из соседних селений. Здесь, около дегтярни, скапливались, укрывались и обучались военному делу дезертиры, сюда свозили раздобытое разными способами оружие. Отсюда мужики вместе с лагунами дегтя развозили по всей ближайшей округе многочисленные воззвания с призывами готовиться к восстанию.

ПРИВОЛЬЕ

I

В начале лета у нас, в алтайских степях, устанавливается сухая погода. День за днем жара нарастает и вскоре становится невыносимой. Пески на деревенских улицах, особенно на припеке, так раскаляются, что обжигают подошвы ног. Иногда к тому же из прииртышских просторов в эти дни начинает потягивать, как из невидимого горнила, жгучий суховей. Он опаляет лицо и глаза. От него нет спасения в тени. Собаки, высунув языки, замертво валяются под предамбарьями и крылечками. Вороны с раскрытыми клювами нагло лезут к поильным колодам. Весь небосвод раскаливается добела, а на солнце и взглянуть-то невозможно.

Моим ровесникам, бывало, все нипочем: загорелые до черноты, разомлевшие, в потных рубахах, они носятся, не зная устали, и даже без конца затевают возню на горячем песке. А у меня от жары быстро разбаливается голова. Я креплюсь, помалкиваю, отнекиваюсь, когда меня тащат на солнце, но вдруг из носа кровь. Я бросаюсь во двор, начинаю плескать себе в лицо водой из колоды или бадьи. Но все мои старания скрыть, что со мной опять незадача, остаются напрасными. Кровь не струится, а хлещет, заливая весь подол рубашки. Из дома с криком выбегает мать, за ней бабушка, и вокруг меня начинаются длительные, шумные хлопоты. Но остановить кровотечение удается не скоро. Иногда бабушка, стараясь не выдать своей тревоги, говорят, возвышая голос:

— А пускай течет! Сойдет дурная кровь — голове легче станет.

Я не пойму, от чего только у меня одного так много дурной крови. Кажется, я ничем не отличаюсь от своих друзей.

Но действительно, вскоре после того как прекратится кровотечение, голова проясняется, становится легкой и светлой. Измученный, я обессиленно засыпаю на полу в прохладных сенях.

В Почкалке это повторялось очень часто.

От зноя там не спасал даже пруд. Хорошо, правда, что он был недалеко от дома. Перебежишь улицу, пронесешься переулком, между огородами, и ты перед прудом в широкой ложбине: здесь, срединой села, протекал маленький ручьишко, который и обнаруживал-то себя лишь весной. Не знаю, почему сельское общество не могло перегородить тот жалкий ручей постоянной земляной плотиной, какие делаются у водяных мельниц. На почкальском ручье она всегда делалась из… навоза. Вешняя вода, собравшись с силами, ежегодно пробивала в плотине промоину, иногда довольно широкую, и тогда движение по ней прекращалось недели на три, пока мужики не управлялись с пашней. Потом наступало время вывозки навоза — за зиму у хозяев, имевших много скота, его накапливались целые горы. В какое-то пригожее утро с разных сторон к пруду начинали двигаться десятки телег с пестерями, груженными до отказа навозом, от которого исходил теплый пар и било душными волнами. За полдня дружной работы заляпывалась не только прореха в плотине, но и наращивался на ней свежий толстый слой, рыхлый и зыбкий, как лабза: в первые дни после ремонта ни проехать, ни пройти.

Но постепенно плотина утаптывалась людьми и лошадьми, уминалась колесами, и на ней обозначалась вполне проезжая дорога, которой хватало до следующей весны. Со временем наполнялся пруд. Излишне, пожалуй, говорить о цвете и качество воды в пруде: она была очень схожей с той навозной жижей, какой ныне охотно пользуются огородники и садоводы. К тому же, опережая нас, ребятишек, на пруд бросались бессчетные стаи домашних уток и гусей. И ко времени, когда наступал купальный сезон, весь пруд и его берега оказывались загаженными настолько, что даже нас, купальщиков неробкого десятка, брала оторопь, когда приходилось добираться до воды.

То, что происходило у нас на пруду, строго говоря, нельзя назвать купанием. День-деньской мы барахтались, дурачились, дрались, топили друг друга, ныряли от берега до берега — на зависть изгнанной с пруда птице, с ненавистью поглядывающей на нас со стороны. Даже в жаркую погоду кожа у всех становилась пупырчато-зеленой, не иначе как от воды, а глаза краснели, как у окуней. Стоило выйти из пруда — всех трясло как в лихорадке, но никто по своей охоте не уходил домой.

В полдень у пруда появлялась чья-нибудь мать. Она истошно кричала:

— Вы что, окаянные, еще не наглотались? А ну вылезай! Совсем выжили бедную птицу! Живо!

И мы кубарем летели мимо нее в узкий переулок…

…А вот в Гуселетове для купания полное раздолье. Кругом озера. Некоторые из них с голыми, чистыми берегами, с песчаным дном, покрытым лишь тонким слоем скопившейся за годы тины. На Горьком, правда, берега почти всюду заросли камышами, но к ним есть и открытые подходы, где янтарно сверкают небольшие пляжи, а подальше, глядишь, заманчиво поднимаются над водой, вытягиваясь косами, голые песчаные острова. Вода в озере горькая, почти морская, и такая прозрачная — на любой глубине видно дно.

Купаться мы начали с наступлением первых теплых дней. Кстати, несмотря на исключительно благоприятные возможности, в то лето никто из гуселетовских ребят не утонул, что, бесспорно, является отличным свидетельством их природной непотопляемости, всегда удивлявшей взрослых сельчан. Правда, один из нашей ребячьей ватаги — богомольный Яшка Ямщиков — однажды попробовал это сделать на озере Горьком, и всевидящий, который должен был, по нашему разумению, особенно строго оберегать свое верное чадо, в эти минуты как раз почему-то отвел от него свой взор. Но мы сообща выручили своего приятеля из беды.

Вот как это было.

Дно на Горьком чистое, песчаное, углубляется постепенно, но на нем нередко встречаются подводные дюны: взойдешь на гребень такой дюны — тебе всего по грудки, но зато, перевалив ее, оказываешься в глубокой продолговатой впадине. Мы хорошо знали облюбованное