Ориан, или Пятый цвет - Поль-Лу Сулицер

Они встали перед стеной-зеркалом.

— Простите меня, Ориан, но вы одеты, как немка из Восточной Германии: фасон называется «мешок с картошкой». Я говорю вам об этом только потому, что вы, молодая женщина, по причинам, мне неизвестным, решившая держать себя в строгости и, осмелюсь сказать, не поддаваться обработке.

Ориан оглядела себя с головы до ног с некоторым отвращением.

— Это платье, доходящее почти до лодыжек, честно говоря, свидетельствует о презрении к себе самой. Будь у вас кривые или варикозные ноги или икры напоминали бы дыни, я бы понял, Но у вас красивые, стройные ножки.

— Откуда вы знаете? — удивилась Ориан.

— Я имел возможность рассмотреть их. Как-то вечером вы пришли в «Финансовую галерею» в короткой юбке и в чулках.

Ориан не могла вымолвить ни слова, озадаченно вглядываясь в свое отражение в зеркале.

— А верх? — застенчиво спросила она.

— То есть?

— Ну, грудь, плечи… откуда мне знать…

Эдгар Пенсон поскреб подбородок.

— Там, — твердо сказал он, — там еще хуже. Вы зажаты нижним бельем, как больной — бандажом. Ваше тело не дышит. Мне понятно, почему вы задыхаетесь в своем кабинете. Блузка с глубоким вырезом вам бы очень пошла. У вас широкие плечи. Но вы съеживаетесь и как-то сжимаете их.

Следователь согласилась с ним. Они молча вернулись к столику. Эдгар Пенсон был недоволен собой: зашел слишком далеко. Он пожалел о своей искренности, которая всю жизнь доставляла ему только неприятности. Еще ребенком он всегда говорил то, что думал, — взрослым, учителям. Родители тщетно пытались ему внушить, что не стоит рубить правду-матку. Он этого не понимал. И до сих пор он говорил правду.

— Бесконечно благодарна за то, что открыли мне глаза, — пробормотала Ориан. — Не помню, чтобы со мной так говорили, и признательна вам за это. Никогда бы не подумала, что закрыта на все застежки от мира, что сознательно отказываю себе в праве быть любимой.

— Но все это поправимо, — ободрил ее Пенсон. — Право, у меня сжимается сердце. Не составляйте себе ложного представления, вы не внушаете жалость, напротив. Но от вас пахнет доспехами. Впрочем, слово «пахнет» здесь не подходит.

— Не подходит?

— Да, я хочу сказать, что, даже когда я рядом с вами, я ничего не ощущаю. Вы ничем не пахнете, Ориан. Аженщину сначала «видят» носом, а потом уже глазами. От вас не пахнет духами — вы нейтральны. Ваше тело не пахнет женщиной, прическа ваша строгая, без фантазии. Для вас главное — удобство, и ничего больше. Нет, еще для вас важно — никому не нравиться…

У Ориан защипало в носу; верный признак слез. Она мгновенно подобралась и мило улыбнулась Пенсону. Она выслушала его слова, однако пора переходить к делу. Он поддержал ее, с облегчением отметив ее выдержку. Ориан рассказала об обыске у молодой бирманки, о видеокассете, в которой речь шла о помощи Бирме со стороны Габона. Каково? Не забыла о письме, в котором президент «черного эмирата» благодарил Орсони за выбор и убранство квартиры на улице Помп.

— Где все эти документы? — спросил Пенсон.

— У нас, в надежном месте.

Журналист пометил что-то в своем блокнотике, возвел глаза к куполу. Определенно дело пахло коррупцией и играми, в которых смешались так называемые интересы государства и личные аппетиты могущественных персон.

— Будьте осторожны, — посоветовал он Ориан. — Не хотелось бы тревожить вас без причины, но, полагаю, скоро я покажу вам секретньщ ход из здания «Финансовой галереи».

— Серьезно?

— Мне очень жаль.

С этими словами они расстались. В шуме, поднятом продавцами робусты, Пенсон не расслышал сказанное «спасибо».

Было начало одиннадцатого. Теплый ветерок обвевал Париж. Воздух был легким. Праздник начался в пятницу и продолжался до понедельника. Ориан никогда не знала, что это за праздник, и эти свободные дни выбивали ее из колеи: она не знала, чем себя занять. В разгар зимы она намеревалась тайком удрать на несколько дней на юг или на нормандские пляжи. Но приходило время, и у нее пропадало всякое желание заказывать одиночный номер в отеле. Ей не хотелось находиться рядом со счастливыми влюбленными парочками. Через несколько лет ей стукнет сорок. Почти сорок лет она жила экономно, страдая от комплекса неудовлетворенности, одержимая навязчивой идеей не жить на иждивении одного из тех мужчин, с которыми она сталкивалась ежедневно.

И вот она испытала нечто вроде головокружения. Журналист потряс ее глубже, чем она думала. Она вдруг увидела себя строгой, непреклонной и холодной, и это она —* так сильно чувствующая порывы своего сердца. По правде сказать, ее должность не способствовала демонстрации шарма. Всегда одетая в костюмы строгого покроя, с почти мужской прической, Ориан, не отдавая себе отчета, носила искусный камуфляж. Пастельные и блеклые краски, смягченные серым и бежевым, никаких каблучков — только, пожалуй, Пенсон разглядел ее ноги, никакого макияжа, кроме тонкого слоя пудры на носу и щеках после утомительных ночных сидений над досье… Судебному следователю Ориан Казанов следовало срочно «пересмотреть» себя, забыть о своей строгости, перестать бояться, что макияж или одежда дадут кому-нибудь повод отнести ее в разряд легкомысленных девиц.

Она решила пойти в контору пешком. Как давно не заглядывала она в витрины магазинов готовой одежды? Когда в последний раз открывала двери модных парикмахерских, косметических салонов? Когда она перестала чувствовать себя женщиной? Вопросы эти стучали в ее голове в такт шагам по тротуару. Взгляд задерживался на встречных красивых женщинах: почему они казались такими соблазнительными, почему отличались естественной грацией?

После романа с Пьер-Аленом, Ориан познакомилась с блестящим молодым человеком по имени Оливье. Он работал в страховой компании. Встретились они за ужином у общих друзей. Сходили в кино, в ресторан, условились посетить несколько выставок в Гран-Пале. Конец известен; безумная ночь в постели Ориан. Полгода они прожили вместе. Ориан словно переродилась: вновь в ее жизни появилась гармония. Но однажды Оливье заявил, что больше не придет. Он встретил другую женщину, и у них будет ребенок, Ориан потребовала объяснений. Он смешался, и она поняла — с самого начала он играл на двух досках, Ориан была резервной в дни, когда другая его не хотела. Он безжалостно заявил: «другая» любила его, а сам он был честен с Ориан. Она оценила этот оригинальный здравый смысл, это проявление лояльности, которую сама квалифицировала как не имеющую названия подлость. Целый год она страдала от такого поворота в ее судьбе, затем создала в себе неприступную крепость, о которую разбивались все надежды рассчитывавших на нее мужчин, и хотя еще был жив отец, она не решилась рассказать ему о своем разочаровании, о непонимании мужской натуры, В конечном счете она с горечью признала, что принадлежит к женщинам, которые привлекают мужчин, но не могут их удержать. И она сменила цель жизни. Ее крестовым походом стали судебные поединки с «птицами высокого полета». Для этого было достаточно черного одеяния, не позволяющего видеть ни одного белого пятнышка ее тела, словно долг отнял у нее право на всякое наслаждение и счастье.