Наше счастливое время - Кон Джиён

Так начались наши свидания той весной. Каждая наша встреча была как последняя. Потому что было неизвестно, когда приведут в исполнение приговор. Юридически смертники являлись подследственными, так как они могут ждать казни очень долго. Именно поэтому они не попадали в тюрьму, а находились в сеульском следственном изоляторе вместе с теми, кто мог еще находиться под следствием. В самом названии изолятора закралась административная неточность – находился он не в Сеуле, а в Ыйване. И все равно звался сеульским.

Мы продолжали встречаться, обоюдно заключив в кавычки слова «в последний раз», хотя они все время витали в воздухе. Мы виделись по четвергам с десяти до часу дня, то есть проводили вместе целых три часа. И в этих трех часах шесть раз проходили тридцать минут, которые, как говорила тетя, мне не жалко выкинуть на помойку.

На следующей неделе после описанной мной встречи мы опять сидели друг напротив друга. Все вокруг сияло весенней белизной, словно залитое тонким слоем сгущенного молока, но в здании было по-прежнему промозгло и мрачно. Кто-то описал это место и назвал его обиталищем смерти, и, кажется, чем ярче были краски мира, тем глубже погружалось оно во мрак.

Лицо Юнсу светилось.

– Как только верховный суд вынес приговор о смертной казни, на моей груди появилась красная нашивка. Как-то я шел по коридору и увидел, что с противоположной стороны кто-то идет мне навстречу. Присмотревшись, обнаружил у прохожего на груди ярко-красную нашивку. Кровь в моих жилах похолодела. «Что же этот подонок натворил, ежели ему пришлепнули такую?!» – ужаснулся я и прошел мимо, изо всех сил стараясь избегать его взгляда. Так перепугался… Вернувшись в камеру после обеда, я ненадолго прилег, и вдруг меня осенило: у меня на груди точно такая же нашивка.

Мы с надзирателем рассмеялись. Юнсу со стаканчиком кофе в руках, закованных в кандалы, тоже рассмеялся.

– Тебя никто не трогает, если ты приговорен к вышке. В прошлый раз, кажется, на праздники утром дали ттокгук – суп с рисовыми клецками, и, знаете, заключенные не могли его есть. Как вы тогда говорили, все были несчастны от мыслей о домашних и подавлены от осознания своей горькой доли. Один раскис из-за того, что дети остались одни без матери; другой переживал, что жена прикована к постели; третий убивался из-за предательства наставившей рога жены… Однако стоило им посмотреть на меня, и их лица менялись: «Тот вон вообще скоро умрет…» После этого их переживания начинали восприниматься как детские шалости, и они, подбадривая друг друга, снова хватались за ложки и с аппетитом жевали. Тогда я понял, что и от меня – смертника – все-таки есть какая-то польза другим… За всю жизнь ни разу не пытался никому сделать добро и только приговоренным к смертной казни смог наконец стать полезным. Это можно назвать правдивой историей?

Если честно, я не знала, плакать или смеяться…

– В прошлое посещение вы сказали, что не любите оставаться внакладе и хотели, чтобы все было по-честному… Вы даже не представляете, как меня это обрадовало… Я думал, что ничего у такой сволоты – ой, пардон! – пропащего человека за душой нет, чтобы можно было с кем-то поделиться. Мои руки в кандалах, денег даже на тюремном счету по нулям, я темнота деревенская, школьные науки тоже не успел освоить, и даже моя собственная жизнь мне не принадлежит… Когда вы заявили такому, как я, ублюдку (опять же прошу прощения), что не хотите остаться в убытке… тогда я подумал: эта женщина, видно, и вправду безбашенная…

Мы втроем снова рассмеялись.

– Ну а теперь давайте о настоящем… Я решил стать лицемером. Одно только слово «верующий» вызывает тошноту, но я все же решил попробовать им стать. Если буду жив до Рождества, приму крещение, для этого начал изучать катехизис. Есть у нас тут один человек – отец Ким. Вы, наверно, слышали, что наши смертники отказывались от обеда и молились за его исцеление, а он возьми и поправься и стал опять приходить. Голова у него облысела, и он исхудал, но заверил нас, что окончательно выздоровел. Что тут началось! Все на уши встали, якобы чудо произошло… Вот многие и вызвались изучать основы христианства. Даже я впервые в жизни задумался о чудесах. На прошлой неделе сестра Моника писала в письме, что, когда камень превращается в хлеб, а рыба в человека – это фокус, а вот когда человек преображается – это чудо… Я хоть и не верю в подобные перевоплощения, но мне вдруг захотелось проверить, сможет ли случиться, что такое никчемное существо, как я, заживет другой жизнью. Я ведь тоже безбашенный.

Не ожидала я от него такое услышать. А когда под конец он добавил, что тоже малость ненормальный, мы снова схватились за животы.

– Однако вам же наплевать на все эти разговоры про религию, поэтому я больше об этом не буду. Это же будет честно? Я тоже не люблю оставаться внакладе и другим не желаю.

– Хорошо, – ответила я. Видно, Юнсу помнил все, о чем я говорила ему в прошлое посещение, раз в точности повторил мои слова.

– После прошлого вашего визита, вернувшись в камеру, я немного размышлял, и мне показалось, что на самом деле не так уж и плохо вести настоящие разговоры. Я тоже не знаю, что это такое, но, думаю, можно попробовать. От вас я впервые в жизни узнал о существовании правдивого диалога и притворства. А еще благодаря вам я впервые столкнулся с тем, что даже с университетским дипломом и возможностью учиться искусству в удивительной Франции, при профессорском звании и при деньгах можно оставаться несчастным человеком…

Он внимательно посмотрел на меня. Его сочувствующий взгляд словно бы просил прощения. Я молча усмехнулась. Все мои друзья твердили одно и то же: «Какого черта, ну чего тебе не хватает?!» Мать тоже так говорила. И братья. Только один человек не говорил этого – тетя Моника. Она только иногда ворчала себе под нос, что бедность богатых гораздо страшнее.

– У меня это не укладывается в голове. Я таких ненавидел, думал, что эти зажравшиеся твари – ой, сорри, – эти люди уже всё поимели от жизни, так что и жалеть об их смерти не стоит… Я даже представить не мог, что молодая женщина, которая не знает ни в чем отказа, может пережить… подобное…

Юнсу помолчал, переживая за мою реакцию. Он так и не смог произнести это слово «изнасилование» и, немного помявшись, продолжил:

– Никак не верилось, что вы хотели покончить с собой.

Похоже, он говорил искренне. Его взгляд был полон сочувствия. Я впервые встретила такое сострадание к себе от мужчины. На мгновение он опустил голову.

– Только после встречи с вами я узнал, что женщина из элиты, живущая в одном со мной мире, просто в другом его уголке, мучается и жаждет смерти. И богатые могут страдать, а высокообразованные могут многого не знать… Я – мужчина, и я впервые осознал, что… насилие… над женщиной – это еще более жестокий поступок, чем убийство. Вернувшись тогда к себе, я еще несколько дней бормотал себе под нос, что виноват, и вместо того мужчины просил у вас прощения. И после того как я смог повиниться перед вами… Я подумал о погибшей в тот день… семнадцатилетней…

Он умолк, поднес руки в отливающих металлическим блеском кандалах к губам и спрятал в ладонях свое лицо. Его закованные руки всегда были сложены вместе, отчего создавалось впечатление, что он молится.