Крест мертвых богов - Екатерина Лесина

– Противно.

– Ага, честь офицерская не позволяет с палачами вожжаться? – Никита усмехнулся. – А ты не думал, что и этим кому-то надо заниматься? Так почему не тебе? Чем ты, Сергей Аполлоныч, лучше меня? Или вот Гришки с Мишкой? Или других, которые за страну стоят? Той России служил, а этой, значит, не хочешь? А знаешь, как это называется? Изменой. И выходит, что ты, брат, изменник и предатель, а мне надлежит тебя задержать, допросить и расстрелять… только тогда я точно без секретаря останусь.

Полагаю, дело было отнюдь не в том, что Никите так уж требовался секретарь, он и сам был человеком грамотным, способным вести дела. Скорее уж ему не хотелось расставаться с новой забавой. И я в очередной раз смирился, тем более что на «выезды» и уж тем паче допросы меня не брали, и протоколы Никита предпочитал надиктовывать по возвращении. Да и не так много было протоколов, и без них работы хватало, однако остальное – мелочи, привычные и даже в какой-то мере обыденные, не стоящие внимания, тогда как за каждым «признанием» мне чудился сломленный Гришкиным «дознанием» человек. По-хорошему следовало бы уйти – из ОГПУ, из жизни ли – либо смириться, наконец, и делать так, как и советовал Никита. Нет людей, есть бумаги, которые надлежит вести. Разумом я понимал правоту Озерцова, но вот душевно продолжал пребывать в состоянии смятенном и беспомощном.

В то же время нельзя отрицать того факта, что в моем новом положении имелись определенные преимущества, начиная с почти решенного продуктового вопроса и заканчивая наладившимися вдруг отношениями с соседями. Полагаю, последние, узнав о новом назначении, прониклись не столько уважением, сколько страхом. Дошло до того, что домоуправ, заглянув как-то вечером, долго вздыхал о «былых недоразумениях,» которые случаются «в кажном доме», а в конце предложил даже «поспособствовать решению квартирного вопроса».

Относительно спокойное существование закончилось в тот момент, когда Никита Озерцов заглянул в гости. Предупредить о визите он не удосужился, просто однажды вечером появился на пороге моей комнаты и, оглядевшись, проронил:

– Ну и дыра… выселили?

Озерцов, сняв куртку, кинул ее на кровать.

– Чаем хоть угостишь? А можно и не чаем. И домоуправа мне… давай, давай, позови. Считай, это приказ.

Беседа у Никиты с Михаилом Степановичем вышла долгая, домоуправ при виде начальства столь высокого совершенно растерялся, то краснел, то бледнел, то принимался невнятно лепетать, то накрепко замолкал. Никита представлением наслаждался, жертву отпускать не спешил, мне же досталась роль наблюдателя.

– Смотри, три дня сроку, но чтоб этого, – Никита ткнул пальцем отчего-то в окно, – не было. Понятно? Иди.

Домоуправ ушел, и мы с Озерцовым остались вдвоем. Он улыбался, счастливо, весело, с полным осознанием того факта, что совершил доброе дело, я же думал лишь о том, как бы сделать так, чтоб Никита не увидел Оксану.

Не знаю, откуда взялся этот страх, ведь до сего дня Озерцов особого интереса к женскому полу не выказывал, более того, был к оному равнодушен. Стоило представить, что они встретятся, и внутри все переворачивалось.

Впервые я радовался тому, что Оксаны не было дома, впервые молился, чтоб она задержалась еще ненадолго, и еще… и вообще не пришла сегодня.

– Слабый ты человек, Сергей Аполлоныч, – по само собой установившейся традиции Никита величал меня по имени и отчеству, однако подобное обращение скорее подчеркивало разницу в положении, чем служило для демонстрации уважения к старшему. – Вот удивляюсь. Вместо того чтобы самому командовать, – подчиняешься, хамству чужому потворствуешь. Вот домоуправ твой, крыса подвальная, и тот слабость почуял. Вот если б хватило у тебя силы разок двинуть по харе, да так, чтоб слег дня на три, думаешь, жил бы ты теперь в этой каморе? И чай у тебя поганый, мусор, а не чай.

– Не пей.

На самой грани слуха скрип открывающейся двери, шаги – деревянные подошвы башмаков стучат по полу, и снова скрипит дверь.

– Вечер добрый, – Оксана смутилась, залилась румянцем и как-то очень уж неловко откинула назад косы. Показалось ли мне, либо же и вправду именно этот жест привлек внимание Никиты, но тот замер с кружкой в руке и куском хлеба в другой.

Никита глядел на нее, жадно и растерянно, а она, моя Оксана, моя болезнь и моя надежда, – на него. Нет, нельзя сказать, что именно в сию секунду я ощутил, как рушится мой мир, не самый любимый, но все же привычный и в некоторой степени спокойный. Мир не рухнул, мир продолжал существование, и Никита вместе с ним, и Оксана, и я…

– Все же, Сергей Аполлоныч, может, соизволите представить даму? – Никита поставил кружку на стол, поднялся и, одернув мундир, протянул руку. – Озерцов Никита Александрович.

– Оксана я, – она взяла его ладонь робко, легко коснувшись пальцами темной кожи. – Живу тута… Сергею Аполлонычу соседка, значит.

И снова взгляд, и прикосновение, растянувшееся непозволительно надолго, и несвойственное Озерцову смущение, и лихорадочный румянец на впалых щеках.

– Приятно познакомиться… окажете честь, присядете? Чай, конечно, премерзкий, однако же за неимением иного… – он вдруг стал говорить много, путано, про чай, про масло, про продукты, которых не хватает, про хлебные карточки. Никита перескакивал с одной темы на другую. Оксана слушала, не прерывая этот внезапный поток красноречия ни словом, ни жестом.

А еще она глядела на него. Так, как никогда не глядела на меня. Не знаю, какими словами описать этот ее взгляд, как прочесть, понять, смириться, но… Никита ушел почти на рассвете, а она осталась.

Но ко мне не пришла. Холодная кровать, холодные тени, холодные мысли.

Вот и все. В мире, изменившемся в очередной раз, для меня не осталось места.

– Яна, это – Гейни, – Данила покраснел, а девица осклабилась и коротко кивнула. А здороваться, значит, воспитания не хватает. Что ж, и я не стану, надоело быть вежливой. А девица ничего, в том смысле, что ничего особенного, худощава, бледнокожа, из блеклой мышиной породы. Изо всех сил стремится выглядеть крутой.

Черная кожа, белые волосы, корсет на талии и смелое декольте, правда, грудь подкачала, на такой вырез размер третий нужен, а у нее – максимум единичка. Вот и виднеется в декольте розовая, распаренная летним солнцем кожа с каплями пота да ярко-красным свежим прыщиком.

А Даниле девица нравится, глазеет исподтишка и дышит, точно Принц после пробежки. Еще немного, и язык на подбородок вывалит.

Бедный глупый мальчик. Влюбленный мальчик. Несчастный мальчик.

– Можно, она у тебя поживет?

Впервые после Наташиной смерти я видела в глазах Данилы хоть какие-то эмоции. Пусть девица неприятна, пусть похожа на помесь крысы со змеей, но если Даниле от присутствия этой твари в моем доме станет легче, то я согласна.