Тени "Желтого доминиона" - Рахим Эсенов

Эшши-хан, пытаясь подражать отцу, хотел с самого начала, как стал ханом, устрашить своих джигитов. Но этот его поступок, безжалостная расправа над Вольмамедом, не запугали никого, а, наоборот, породили неприязнь и отчуждение. Эти семена запали даже в душу преданного и наивного Аннамета: «Что будет, когда и я состарюсь? Тогда Эшши поступит со мной так, как Джунаид-хан собирается обойтись с Непесом Джелатом, – возьмет да и выгонит. Может и убить…»

Тревожным сном засыпал Аннамет, таким же тревожным сном засыпали нукеры. Они слышали рассказы Эшши-хана. Суеверные и темные, они верили снам, приметам, и каждый из них вслух читал молитву, призывая на помощь Аллаха и всех его пророков. Так было по ночам. Днем же басмачи забывали о своих ночных страхах и сомнениях, даже просили Аллаха послать удачу Эшши-хану, с которым у них судьба была одна.

Наконец отряд вышел к Мургабу. Там они вдоволь напоили коней, запаслись водой и, отъехав от реки на версты две-три, двинулись строго на север, вдоль русла, заросшего степным бурьяном. Вскоре низкорослые кустарники сменились высокими розоватыми и тонкоствольными гребенщиками с пышными пепельными метелками, буйно разросшимися в устье реки.

Эшши-хан часто приподнимался на стременах, ощупывая рысьими, как у отца, глазами каждый кустик, каждый бархан. До боли в ушах вслушивался в звенящую тишину пустыни, пока не услышал блеянье овец, позвякиванье колокольцев. Отряд вышел к отаре, охраняемой всадниками ташаузского бая Халта-шиха, обещавшего Джунаид-хану помощь и поддержку не только людьми, но и овцами. Сюда же, к колодцу Хайынгу, прислал сорок верблюдов с вьюками другой единомышленник бывшего хивинского владыки – Балта Батыр, главарь басмаческого отряда, орудовавшего на севере Каракумов.

Отдохнув здесь и пополнив свой отряд еще двадцатью всадниками, Эшши-хан направился в район Центральных Каракумов, к колодцу Ербент, на подступах к которому его дожидались почти три сотни нукеров, бывших байских сынков, торговцев и раскулаченных Советами. Всех их сюда прислал хромоногий конгурский Атда-бай.

Басмачи решили овладеть поселком Ербент. Здесь, в двухстах с лишним километрах от Ашхабада, пересекаются караванные дороги из Хивы и Ташауза, Мерва, Теджена, Ашхабада. Его двенадцать колодцев с пресной водой, такой редкостью в знойных песках, связывают не только северные и южные оазисы Каракумов, но и многочисленные туркменские кочевья. Отсюда прямая дорога на Серный завод, на многие колодцы, где затаились единомышленники с оружием, боеприпасами, с отарами. К тому же Эшши-хан знал, что большевики завезли в поселок много риса, пшеницы, хлопкового масла, соли, чая, мануфактуры. Если завладеть таким богатством, то львиную долю можно продать баям за чистое золото, остатками же замазать глаза жадных и алчных юзбашей и влиятельных всадников.

Но Эшши-хану – это самое главное – нужна была победа, пускай небольшая, но победа. Тщеславный, он грезил ею, так как думал и надеялся в отличие от отца, что от первой победы зависела судьба басмаческого движения, будущее самого Эшши-хана: быть или не быть ему во главе воинов ислама, пойдут или не пойдут они за ним против большевиков, пришлют ли ему на помощь отряды заморских солдат. Эшши-хан уже видел себя во главе отряда врывающимся в Ербент на своем быстроногом иноходце, с развевающимся над головой зеленым знаменем пророка. Чернь, падая ниц, целует его сапоги, следы его коня, выказывая свою преданность и раболепие, как это было, когда Джунаид-хан овладел Хивой. Слава отца не давала покоя честолюбию сына.

И Эшши-хан убедил себя и своих нукеров, что овладеть Ербентом – дело плевое, ибо поселок из двадцати двух кибиток, водонапорной башни да нескольких бараков и мазанок раскинулся на ровном, как ладонь, такыре[13], не защищенный ни барханами, ни даже кустиком саксаула. Что стоило его тремстам злющим, как цепные волкодавы, нукерам с лету ворваться в Ербент, охраняемый лишь небольшим гарнизоном из горстки красноармейцев, милиционеров и местных краснопалочников[14]?

Перед рассветом Эшши-хан выстроил на такыре одну сотню полумесяцем, а двумя другими замкнул кольцо окружения вокруг поселка. На тонконогом скакуне Эшши-хан носился от сотни к сотне, отдавая последние распоряжения. Временами в полутьме он отыскивал на гладкой шее коня крупный треугольчатый пестрый талисман, приносящий победу, – его перед отъездом повязал собственноручно Джунаид-хан, – взахлеб бормотал молитву, заклиная Аллаха ниспослать ему победу.

– Джигиты! – Эшши-хан указал плетью на поселок, бледно проступавший своими очертаниями в предрассветной сини. – Там презренное воинство красных оборванцев. Они не устоят перед вашей храбростью. Возьмем их! – Эшши-хан картинно пыжился. Находившийся рядом Аннамет невольно усмехнулся, поражаясь преображению Эшши-хана: куда девался его прежний заискивающий и нерешительный вид! Он пребывал в каком-то сладостном опьянении, видя себя в той роли, в которой страстно хотелось быть: сердаром – вождем, главой туркменских племен и родов. – В пыль сотрем Ербент! – воскликнул Эшши-хан. – Всех женщин и девушек племен гагшал и багаджа, живущих под крылышком у большевиков, отдаю вам, джигиты. На потеху! Склады не жечь! Добычу будем делить по справедливости. Да сопутствует вам удача и победа! С нами Аллах! Вперед, воины ислама! Алл-а-а-а!..

Эшши-хан ослабил поводья иноходца – горячий конь пустился с места в карьер, увлекая за собой цепь всадников. Ветер свистел в ушах. Вот он, Ербент! До него рукой подать. Сейчас, еще немного, и они накатятся на него волной и затопчут все живое конским копытами, рассекут кривыми саблями… Но что такое?! Эшши-хан не верил своим глазам: поселок за ночь опоясался цепью траншей, ощерился стволами винтовок, хырлы – самодельных дедовских ружей, пулеметов. Он с силой рванул уздечку – на конских губах проступила кровавая пена, пропустил вперед ничего не подозревавших и еще необстрелянных джигитов. Они вовремя прикрыли его собою, так как тут же из окопов, обложенных мешками с песком, раздались пулеметные очереди и дружные винтовочные залпы. Одна пуля сбила с Эшши-хана белый барашковый тельпек, другая, «клюнув» в стремя, срикошетила, издав протяжный звук оборванной струны дутара[15]. Но всадники по инерции понеслись вперед. На такыре уже валялись трупы нескольких нукеров, бились в предсмертных судорогах раненые лошади. Басмаческий предводитель почему-то оказался совсем позади, вскоре и вовсе завернул коня, припустил к видневшимся вдали барханам.

Атака захлебнулась, и сотня, стоявшая на виду у поселка полумесяцем, даже не двинулась с места. Основная масса басмачей, кинувшаяся вперед, повернула обратно, кое-кто сгоряча все же прорвался через окопы, но их тут же сбили с коней.

Эшши-хан от стыда и злости не находил себе места. Надо же так опростоволоситься в самом начале! Аннамет тоже хорош – смазал за ним вслед пятки и оправдался, урод несчастный: «Я дал слово тагсыру Джунаид-хану быть твоей тенью, Эшши…» Эшши-хан тяжко переживал свой постыдный побег с поля боя – ведь это произошло у всех на виду. Но в том, что наступление потерпело неудачу по его вине, он не хотел признаться даже самому себе.