Тени "Желтого доминиона" - Рахим Эсенов

Эмиссар не стал томить хана, видя, как тот вымученно улыбался, сгорая от нетерпения поскорее узнать о цели приезда гостя. Но гордость не позволяла Джунаид-хану спросить о том первым.

– Мы, хан-ага, хотели бы видеть вас во главе отрядов, которые зажгут пожар в тылу красных. – Лоуренс имел обыкновение смотреть собеседнику не в глаза, а в ноги. И на этот раз он уставился на мягкие, новенькие ичиги Джунаид-хана, а тот, беседуя с англичанином, всегда думал об одном и том же: «Друг смотрит в глаза, враг – в ноги. Кто же ты, друг или враг?» – Эшши-бай – хорош, смел и отважен. Ваш сын, хан-ага! А ваше имя, авторитет соберет под знамя ислама всю Туркмению… Вам только стоит показаться там, пусть только люди узнают, что вы приехали, а там тут же вернетесь, Эшши-бай сменит вас, продолжит. Важно, чтобы мятеж был связан с вашим именем…

«Хитришь, белокурый плут, – раздумывал хан. – Стоит лишь ногой ступить – все тело увязнет, словно в зыбучем песке…»

Лоуренс неожиданно поднял голову и остановил пристальный взгляд на раздумчивом лице своего собеседника.

– Вы, я вижу, хан-ага, не верите мне, – Лоуренс снова опустил глаза. – Ваша неудача – это и наш провал…

– Где гарантия? – перебил Джунаид-хан.

– Успеха мятежа или вашего скорого возвращения?

– И того и другого…

– Вот этот разговор мне нравится. Вы вернетесь через две недели. Слово джентльмена. А успех мятежа обеспечен. К Пешавару мы стянули свои войска… К вашему выступлению они подойдут в Афганистан, к советской границе. Вы поднимаете повстанцев и от имени туркменского народа обращаетесь к правительству Великобритании за помощью… Наши батальоны перейдут границу… – Лоуренс исподлобья взглянул на хана – тот беззвучно смеялся, от смеха сотрясалось его большое, грузное тело, на глазах выступили слезы.

– Старые сказки рассказываешь, Лоуренс. – Джунаид-хан вытащил из-за пазухи большой платок, вытер им глаза, промокнул пот на шее. – Я это уже однажды слышал, а что из этих заверений вышло, сам знаешь… Ты лучше скажи, на какие силы опираться там, в Туркменистане. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.

– На севере Туркмении, в Хиве, Каракалпакии, – Лоуренс недоверчиво поглядывал на хана, рассказывая без прежнего энтузиазма, но, убедившись, что тот слушает его внимательно, приободрился, – существуют подпольные антисоветские повстанческие организации, которые связаны с басмаческими отрядами. Есть свои люди в милиции, колхозах, советских учреждениях, которые по первому вашему сигналу выступят против советской власти. Во главе подполья Халта-ших, Балта Батыр, муллы, ишаны, но… Их надо возглавить. Там нужна сильная, волевая рука. Одним словом, им не хватает Джунаид-хана. Что вы скажете, хан-ага?

Джунаид-хан опустил голову и неожиданно спросил:

– Хочешь, я расскажу тебе легенду? Ее мне еще покойный дед рассказывал… Жил-был старый-престарый филин. Пока был молод, удача не изменяла, постарел – не везло, ослаб, часто болел. С виду казался сильным, а пищу себе уже раздобыть не мог, только ухал с досады, пугал…

Однажды старая птица увидела в поле молодого зайца и бесшумно кинулась за ним. Косой не растерялся, юркнул в колючие заросли, филин за ним, да застрял… Острый, длинный шип пронзил ему грудь, а заяц спасся, лишь оставил в когтях у хищника клочок серой шерстки.

– Мне ваша легенда больше чем понятна. Но вы не так стары… У вас, хан-ага, опыт, талант… Умные вас уважают, глупые трепещут перед вами. Вернетесь – занимайтесь торговлей. Вас освободят от налогов, пошлин. Не только в Афганистане, но и в Иране. Вам только надо будет… – Лоуренс, услышав посапывание, запнулся, заскрипел зубами от ярости. Джунаид-хан, натянув на лицо дубленку, вытянувшись на ковре, спал, иногда даже всхрапывал.

Английский эмиссар, набросив на плечи халат, вышел. Когда под окном утихли быстрые шаги Лоуренса, хан поднялся, натянул поглубже шапку, на его лице блуждала хитрая усмешка.

Джунаид-хан, накинув на себя дубленку, не спеша прошел во двор, вскинул голову – небо чистое, звездное. В вышине, в оголенных кронах кряжистых гуджумов, гулял ветер, налетавший порывами. Где-то вдали истошно завопил ишак, лениво брехали собаки. А потом наступила тишь, безмолвие…

Герат спал глубоким сном, казалось, весь мир был погружен в дремоту, чуткую, настороженную. Хан замедлил шаги, прислушался, почудились вскрики, не то вздохи, огляделся по сторонам, зашарил глазами по небу и, забыв о звуках, настороживших его, поразился необъятности мироздания, его бесконечности, его нетленной красоте. Вспомнилась мать, молодая, красивая: «Не смотри, сынок, пристально на луну, на звезды, – суеверно говорила она. – А пальцем покажешь – великий грех, ибо человек песчинка, он умирает, а звезды, луна – бессмертны… Они творение Аллаха, и сам Всевышний, оседлав их, летает по вселенной».

А ему, десятилетнему мальчишке, хотелось по высокой горе взобраться на небо, достать звезду, которая, казалось, была соткана из серебра, разбивать ее молотком, резать ножом, набивать этим драгоценным металлом большие хорджуны… Или поймать лучи солнца и смотать их в золотой клубок. Вот тогда, когда у него будет много золота и серебра, он наделает матери много-много украшений, таких, что видел на одной русской губернаторше, приезжавшей однажды в Бедиркент. Тогда все баи в округе, даже сам хан Хивы, будут валяться у него в ногах, выпрашивая драгоценности… У него будет много войск, рабов, он им прикажет построить минареты, такие высокие, по которым можно взобраться на небо и снимать звезды, ловить лучи солнца…

Джунаид-хан остановился, замер. Откуда-то доносилось едва слышное стрекотание, постепенно переходившее в курлыканье журавлей, теперь уже летевших на него и медленно проносившихся над ним, где-то в небесной выси. Они летели с севера, оттуда, где простиралась его родина. Может быть, эти журавли летом вили гнезда в плавнях Амударьи, пили ее воду, кружились над его родным Бедиркентом, а теперь держали путь на юг, в теплые страны, чтобы ранней весной вернуться обратно. И хану неотвратимо захотелось увидеть этих птиц вблизи, в ту минуту он дорого бы дал, чтобы они опустились где-нибудь в окрестностях Герата, и тогда он сломя голову понесся бы туда, чтобы хоть краешком глаз взглянуть на них. Ведь они еще вчера ходили по его земле, видели каракумские просторы…

Журавли уже давно пролетели, унося с собой весну и лето, а Джунаид-хан стоял не шелохнувшись – в ушах все еще раздавалось их грустное постаныванье. Он прошелся по двору – птичья перекличка, казалось, по-прежнему раздавалась над головой, и он будто прогуливался по своему родному аулу, что остался далеко-далеко. О, если бы продлить эти счастливые минуты, когда на душе наступали просветление, блаженство, уводившие его от черной, гнетущей тоски. Тоска, тоска!.. Это была ностальгия, его самая тяжкая боль сердца. Она, как ржа, точила его нутро, душу. Как избавиться от нее? Где отыскать чудодейственное снадобье? Он знал, каким бальзамом излечиваются от этой болезни. Возвращением на родину. Но дорога домой, с мечом, ему заказана, ибо силой потерянного не вернешь и людей за собой не поведешь: большевики, Советы располагают нечто большим, более могучим, нежели грубая физическая сила. Значит, остается признать себя побежденным – это единственная плата за его возвращение на родину… Побежденный – это повинный, униженный, отдающий себя на милость победителя…