Тени "Желтого доминиона" - Рахим Эсенов

– Одумайся, Нуры, – голос Айгуль дрожал, – пойдем в аулсовет…

– Меня же в Сибирь упекут, расстреляют…

– Повинную голову не секут…

– Отсекут. У меня столько вины…

– Советская власть простила басмачам. Беднякам, как мы, дают воду, землю, семена, продукты, от налогов освободили…

– Мне, кроме наказания, ничего не дадут. Ты, Айгуль, ничегошеньки обо мне не знаешь… Уйдем лучше в Иран, детей заберем.

– Чего я там забыла?

– Забыла, говоришь, чего?.. Муж твой там…

– Муж забыл большее – детей и жену… Родину забыл!

– Родину! – передразнил ее Нуры. – Этой грамоте тебя случаем не Ашир научил?..

– Ашир! – В ее голосе прозвучала горечь и обида. – Не лучше тебя. Кишка оказалась тонка – в басмачи подался.

– Ты не шутишь?

– Какая ж тут шутка… Его мать, бедняжка Огульгерек-эдже, на люди показаться стыдится, а Бостан вся в слезах ко мне приходила…

– А ты мне говоришь – оставь ремесло басмача, – Курреев не скрывал радости. – Если Таганов подался в басмачи, значит, плохи дела у большевиков… Или ему у них житья не стало… – Мелькнуло подозрение: «Не хитрят ли чекисты?», но новость была такой ошеломляющей, что Каракурт тут же забыл о своих сомнениях, мысленно смакуя, как он преподнесет ее Мадеру, как расскажет о ней Эшши-хану, но, конечно, лучше, если б удалось завербовать Ашира, у которого сведений целые чувалы.

– У большевиков дела неплохи, – ответила Айгуль. – Дайхане советскую власть любят. А то, что у Ашира в голове туману много оказалось, так в том его вина… Аул осуждает поступок Ашира. Только Атда-бай злорадствует… Он уже наведывался к Огульгерек-эдже, помощь ей предлагал…

Курреев чуть не задохнулся от радости – выходит, Атда-бай в ауле. И он, забыв обо всем – об упреках Айгуль, ее просьбе, слезах, – снова приник к ней всем телом, чувствуя, что ему хочется снова испытать то, что было между ним и Айгуль, снова припасть к роднику и пить его без устали…

Не дожидаясь рассвета, еще затемно, Нуры ушел, не сказав, куда, зачем и когда ждать его возвращения. «Может, образумится, – думала Айгуль, – мужская гордость не позволяет, чтобы его за руку водили… Должен же о детях подумать… Зачем тогда вернулся?»

Курреев добрался до оврага и по нему дошел до бурливого Алтыяба, разделся и, держа одежду в руке, побрел по воде, к одинокому островку, окруженному зарослями камыша. Целый день Курреев отсыпался здесь, а ночью отыскал Мурди Чепе, который привел его к Атда-баю, встретившему его настороженно, хотя и знал, что тот не чужой. Но после пароля Джунаид-хана хромец потеплел, пообещал, что даст двух коней, еды на дорогу, попросил передать Эшши-хану, что святому делу ислама дарует еще две отары овец, пасущихся в районе колодца Коймат, и табун скакунов, которых вот-вот должны пригнать с гор.

В Куррееве проснулось озорное желание сбить спесь с Атда-бая – достаточно было лишь шепнуть пароль Кейли, а чуть погодя огорошить предложением сотрудничать с германской разведкой. Делать этого Каракурт не стал: колченогого спесивца и его людей можно прибрать к рукам с помощью Эшши-хана. Но как еще на то Мадер посмотрит?..

В разговоре Курреев случайно узнал, что Байрамгуль, жена Аннамета, живет в Конгуре, батрачит у Атда-бая. В ту далекую ночь Джунаид-хан, отвлекая пограничников от своей группы, переходившей границу, послал Байрамгуль на верную смерть, но она не погибла: советские пограничники, разглядев в отчаянно отстреливавшемся всаднике женщину, пощадили ее, захватили в плен.

– Она только и бредит своим безносым красавцем, – хихикнул Атда-бай. – За нее тут сватался один – отказала… В наше время, когда рушится мир, – женская верность большая редкость…

Нуры не слышал, что говорил дальше Атда-бай: ревность леденящим ознобом охватила сердце. На кого он намекает? Может, на Айгуль? С кем она?.. С Аширом?!. Разве мало кобелей? Хотя бы этот Мурди Чепе, смотри, какой гладкий, рожу отъел, ухмыляется. Придурок придурком, а от такой, как Айгуль, не откажется. Да и Атда-бай хоть староват, но еще в силе. Вах, как он мог забыть!.. Бай сам сватался к Айгуль, хотел взять ее третьей женой… Потому и сбежал Нуры от Джунаид-хана, вернулся в Конгур, женился на Айгуль.

Поздней ночью Курреев, крадучись, пришел домой, Айгуль ждала его, принарядившись, надела те же наряды, украшения – серебряные серьги с подвесками из яшмы, апбасы – блестки, нашитые на платье из ярко-бордовой домотканой кетени, – как в тот далекий день свадьбы. Шторка на окошке задернута, огонек в лампе привернут так, что в кепбе полусумрачно, дети уже спали, в углу, на фанерном ящике из-под чая, алюминиевая миска с наваристой бараньей чорбой и ломтем белого пшеничного чурека. Айгуль разогрела мужу ужин и молча наблюдала за ним, как он неохотно помешал суп ложкой и, едва отведав, отодвинул от себя еду; Курреев был сыт, поел у Атда-бая. Айгуль не докучала Нуры расспросами, догадываясь, у кого тот побывал в гостях. Днем, по пути на работу, ей так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь поздравил ее с возвращением мужа, но все молчали: никто ничего не знал. Нуры, уходя на рассвете, предупредил ее: «Если ты мне не враг, ни одна душа не должна знать о моем появлении. Даже дети…»

И она молчала, как умеют молчать туркменки, если идет речь о судьбе семьи и чести мужа. Но в отличие от многих Айгуль не была безропотной и забитой, она закончила аульный ликбез, училась на курсах секретарей аулсовста, много читала и вообще от природы была любознательной. Дочь аульного мудреца Алов-ага иной быть и не могла. Все годы, которые Нуры провел в скитаниях по чужим весям, Айгуль была на виду всего аула, ее избирали в аулсовет, она первая, сбросив яшмак – платок молчания, агитировала своих аульчанок последовать ее примеру – учиться, вступить в кооператив, в колхоз. В ней неожиданно обнаружились задатки математика, и вот уже второй год Айгуль работала счетоводом колхоза, исполняя одновременно и обязанности секретаря аулсовета.

С нетерпением ожидая возвращения Нуры, она готовилась к серьезному разговору, твердо решила настоять, чтобы тот завтра же пошел в аулсовет с повинной, иначе она сама признается Агали Ханлару, и пусть муж не осуждает: жить двойной жизнью сверх ее сил.

– Ты хочешь меня предать? – Курреев даже не выслушал ее до конца.

– Предательство свершают молча или втайне. Не хочу больше терять тебя. Разве ты не предаешь, если снова хочешь оставить нас?..

– Как ты не можешь понять, Айгуль… За Мовляма меня…

– Я поеду в Ашхабад, меня знают в ЦК партии, в Совнаркоме, упрошу… Пойми, Нуры, советская власть гуманна, она не таким заклятым врагам своим прощала.

– Не расстреляют, так в Сибирь сошлют…

– Сошлют, и я с детьми за тобой. Это же не Иран…

– Правду говорят, не ищи у ишака волос на копытах, а у женщины – ума…

– Чует мое сердце, будешь искренен, простят! Ты только покайся, милый!..

Нуры умолк. Разве он мог признаться Айгуль, что его руки обагрены кровью не только одного Мовляма – сколько красных аскеров, дайхан, чабанов погибло от рук бывшего телохранителя Джунаид-хана; а переход границы, бой у заставы, собственноручная подписка, что будет верой и правдой служить германской разведке, а то задание, которое должен исполнить на колодце Коймат, и, наконец, угроза Мадера, что он отыщет Курреева даже на дне морском… Страх тяжелым камнем оттянул низ живота и горячей липкой волной разлился по всему телу. Нуры прижался к Айгуль, спрятал голову на ее груди. Уйти бы из мира сего, сбросить его непосильное бремя… О, если б забыть все – и Джунаид-хана, и Мадера, и Эшши-хана, спрятаться от всего…