Набор фамильной жести - Ирина Алпатова

Ну вот, она сидела и покачивалась, и лес-сад за окном тоже слегка покачивался. Вдруг Паше почудилось, что что-то шевельнулось в темных кустах, и она даже перестала дышать. Собака? Странная собака, которая ни разу не залаяла. Хотя все правильно – в сумасшедшем доме и сад тоже должен быть немного сумасшедшим, и его обитатели, если таковые имеются.

Паша все еще продолжала всматриваться в черные тени, когда в дверь кто-то поскребся. Она испуганно подумала: «Надо же, точно собака!» Собака не стала дожидаться приглашения и вошла. Уж лучше бы это и в самом деле была она.

Яга юркнула в комнату – как к себе домой, неприязненно подумала Паша, – что-то держа перед грудью. С этим чем-то она осторожно, но быстро прошла дальше, и теперь Паша разглядела, что нос Яги почти уткнулся в стоявший на тарелке стакан, наполненный темной жидкостью.

– Чай, – коротко провозгласила ведьма, хотя у нее это получилось как «щай», и поставила тарелку на тумбочку, затем покопалась в кармане халата и достала… конфету. Паша смотрела на чайную церемонию в оцепенении, она готова была услышать ругань, упреки, но только не это.

– Пей, пока горячий! А то тута холодна, – приказала Шура. – Солений-варений нету, а щай хороший, цейлонский. Конфета одна, на всех не напасесся, и без выкрутасов мне тута.

Это был «жест доброй воли» или шаг к примирению, если Паша хоть что-то понимала в тонкостях дипломатии. Оказывается, она ужасно хотела пить, поэтому осторожно взяла горячий стакан и поднесла к губам. И в самом деле, пахло хорошим чаем. А она думала, что Яга приготовила ей зелье. Вот бы еще она исчезла.

Между тем Шура и не думала уходить. Пока Паша маленькими глоточками с удовольствием пила, она суетливо поправила платок, ни на йоту не улучшив этим свою внешность, затем что-то невидимое смела с пустой тумбочки и, наконец, достала из кармана очередной гостинец. То есть это Паше показалось, что вдруг подобревшая Шура извлекла из своих запасов еще и кусок сахара, и она отрицательно помотала головой – это было уже слишком.

– Читай давай, нечего тута… – свирепым шепотом скомандовала Шура, отобрала у Паши полупустой стакан и сунула ей в ладонь сложенную в несколько раз записку. Теперь Паша даже не дрогнула. Она подошла к окну и развернула листок.

На каком-то жалком клочке бумаги карандашом были выведены крупные корявые буквы: «Прошка ты миня ниправильна паняла жду и все обисню. Захвати сигареты». И подпись: «твая тетя».

Паша перечитала послание один раз, затем другой. Писал почти неграмотный человек, и эти крупные детские каракули вдруг вызвали в Паше очередной приступ острой жалости. Да еще это обращение: «Прошка». И как быть с сигаретами? У Паши их не было, курить она так и не научилась. Она повернулась и посмотрела на Шуру в сомнении, но та по-своему истолковала ее замешательство.

– Ну че, щас и пойдем? Лучше щас. Молодежь! Совсем совести нету, тетка с ней говорит, а она фыркает! Геля к тебе сама идти хотела, во как! С ее-то ногами. Еле отговорила, сказала, приведу. Вот теперя и таскайся туда-сюда. Ладно, Клавдия, нянечка дежурная, уже легла, у нее давление. Сережки тоже нету, завсегда на выходные в деревне у своей ночует. А Римку, слава те господи, черти унесли, а то она бы уж ущучила, при Римке только чихни, она тута как тута… А теперя таскайся в потемках, раз ума нету.

Итак, старушка собиралась к Паше прийти сама. Это было уж слишком. Но теперь у Паши, собственно, не оставалось выбора. Уж если Шура обещала доставить ее пред светлые очи своей подопечной, то можно было не сомневаться – она это сделает. Ладно, тетя так тетя. От Паши не убудет, а человека уважит. Пожалуй, она даже испытывала облегчение, уж очень противно было на душе после позорного бегства. Паша в очередной раз повесила себе на грудь сумочку. Мало ли кто забредет в комнату в ее отсутствие.

Обратный путь они вдвоем проделали, пожалуй, успешней, чем в первый раз. Еще одна такая ночь, подумала Паша, и я превращусь в местного призрака, хозяйски шастающего по коридорам и закоулкам.

Окно старушкиной комнаты выходило на ту же «лунную» сторону, и в комнате было почти светло.

– Сигареты не забыла? – первым делом спросила бабулька. Теперь она была завернута в одеяло и напоминала маленькое щуплое привидение. И оно, это привидение, очень разочаровалось, когда Паша виновато развела руками.

– Ах ты, беда какая. А я-то думала покурить, пока Римки нет. Шура привозит иногда сигареты, но такое дерьмо. Нет, но как же так? Впрочем, правильно, тебе вредно. Но я бы покурила, одна радость в жизни осталась. Ладно, по крайней мере, Николаша клянчить не будет…

Старушка вела себя так, будто такие встречи были для них с Пашей обычным делом, и та не исчезала из ее комнаты, бормоча какие-то глупости. Она снова села на кровать и велела сделать то же самое Паше:

– Садись, хотя нам с Лилей твоя прабабушка, Прасковья Николаевна, категорически запрещала сидеть на кроватях. Конечно, эта женщина даже слыхом не слыхивала о правилах хорошего тона, я имею в виду твою мачеху…

Терпение, велела себе Паша, нужно просто молча выслушать и простить больного человека.

– Полы ледяные, залезай с ногами. Шура мне контрабандой еще одно одеяло добыла, так что не замерзнем. Ты ноги, ноги укутывай. – Хозяйка комнаты возилась в темноте, неловко подтыкая под Пашины ноги угол одеяла, и той вдруг захотелось зарыдать в голос, не скрываясь, размазывая по щекам слезы и чтобы эта старушка уговаривала ее: деточка, деточка, ну что ты, успокойся. Наконец они устроились и уселись рядышком, голова к голове.

– Но, Паша, неужели ты ни разу не услышала голос крови, ее зова? Воронцовы! Прасковья, я не поверю, что Воронцовы себя никак не проявили! Ты рисуешь? Музицируешь?

Она? Нет, Паша ничего такого в себе не замечала и не слышала, даже шепота. Нельзя же называть рисованием ее каракульки, разве что с «музицированием» дела обстояли лучше, да и то с натяжкой. Естественно Воронцовы никак себя не проявили именно в ней, в Паше. А с какой стати? Она всегда была старательной, но не более того. Только вряд ли старушка обратит на Пашины доводы внимание. Но нужно же было о чем-то говорить с этой больной старой дамой, и Паша вспомнила про Маню, а почему бы и нет? У нее голос, у нее талант, и если Пашу записали в племянницы, то чем хуже Машка?

– Я не рисую, музицирую так себе, а вот Маша очень хорошо поет.

– Какая Маша, при чем здесь Маша? Ты говоришь о дочери Николая и этой женщины ? Но какое отношение она имеет к нам, Воронцовым? Речь идет о тебе. – Ого, с каким высокомерием старая дама произнесла эти слова!

У Паши появилось странное ощущение, что она раскачивается на качелях: вверх – перед ней милая трогательная старушка, вниз – надменная умалишенная старушенция, возомнившая себя Наполеоном. И Паша меньше всего ожидала, что речь пойдет об этой фамилии.

– А разве не имеет? – осторожно спросила она, чтобы хоть как-то поддержать ускользающую нить их странной беседы.

– Ты бредишь, деточка. Воронцовой была твоя мать, но не отец. Конечно, Николай, царствие ему небесное, был выдающимся музыкантом, но при этом еще и обыкновенным подкаблучником. Ему нужна была железная рука, сам он решения принимать не умел. А Лиля, гордая до глупости, впрочем, как мы все, не смогла простить измены, и вот результат! Его прогнали, он поплакал, повалялся у Лили в ногах и… ушел. Он не должен был ее слушать, не должен был уходить! То есть нужно было дать Лиле время, возможно, она бы смогла изменить решение.Так нет же, он подчинился, и Маринка тут как тут, еще бы, дождалась своего часа – накинула на шею аркан и увела. А твоя мать осталась ни при чем.