Жена - Мег Вулицер

Позже я лежала в кровати в гостиничном номере под медленно крутящимся вентилятором, разгоняющим неподвижную духоту, и мне снились мать и младенец из хижины в Кам-Чау. Во сне я думала о том, как они сейчас, где они и куда могут податься. Я видела, как голова малыша растет и покрывается волосами, а кости срастаются на месте родничка. Потом я увидела, как мать с ребенком прячутся среди деревьев и падают, сраженные пулеметной очередью, а их хижина сгорает дотла. Как водится во снах с их странной логикой, мать вдруг превратилась в журналистку Ли. Та пила заменитель сливок, откинув голову, но сливки вдруг превращались в напалм – его здесь называли жидкостью для зажигалок.

* * *

За десятилетия, прошедшие с той поездки, мы с Джо побывали во многих городах. Мы были в Риме – Джо выиграл Римскую литературную премию, и в качестве приза нас с детьми на год поселили в палаццо совершенно бесплатно. В Лондоне – англичане его любили и приглашали на все телепередачи. В Париже – французские издатели любили сорить деньгами. В Иерусалиме – там проходила знаменитая книжная ярмарка. Мы были даже в Токио, хотя романы Джо японцы толком не понимали, и с переводом возникали трудности (например, «Сверхурочные» перевели как «Человек, который не может уйти домой и должен находиться в офисе после ухода остальных сотрудников»). Джо был для японцев экзотикой. Мы повсюду летали вместе и намотали десятки тысяч миль еще до того, как авиакомпании стали их учитывать. Мы путешествовали по миру и пересекали континенты; если где-то выходил перевод романа Джозефа Каслмана, наш путь лежал туда, и если мы не могли взять с собой детей, то оставляли их с друзьями. Мне не нравилось их оставлять, я страшно скучала. Мы звонили им из любой точки мира, и в трубке слышались звуки анархии; мне сразу хотелось вернуться. Сюзанна ныла, Элис плакала и умоляла нас тотчас же возвращаться домой, а Дэвид спрашивал, правда ли, что через пять лет случится апокалипсис – он прочитал об этом в книжке. Кто-то ронял телефон, и некоторое время я слышала только крики.

– Все у них будет в порядке, – снова повторял Джо и, конечно, оказывался прав. Когда мы возвращались, они были такими же, как до нашего отъезда, ну, может, чуть погрустнее. – Зато они видят, что у их родителей есть своя жизнь, – говорил он. – Знаешь, сколько в мире детей, чьи родители никогда никуда не ездят и ничего не делают? А наши знают, что мы делом заняты. Это очень важно. – Так мы и путешествовали год за годом; он участвовал в чтениях, получал награды, выступал в одном городе, в другом, третьем.

А теперь мы были в Хельсинки. По вечерам этот сверкающий огнями тихий город иногда обретает атмосферу студенческого братства – молодые люди выходят в ночь, напиваются и врезаются в незнакомцев на тротуаре. В кафе сидят парочки, едят маленькие треугольные карельские пирожки и пьют, а иногда сползают со стульев на пол, и ничему не удивляющиеся официанты подхватывают их подмышками и сажают обратно.

Неудивительно, что вскоре после приезда в Финляндию Джо пустился в плавание по водочной реке. В нашем номере был огромный укомплектованный бар, и когда репортеры приходили брать у Джо интервью, он предлагал им выпить и, естественно, наливал и себе. Потом он поехал в телестудию выступать на утреннем шоу, и в комнате отдыха там стояла целая батарея ароматизированной водки. На второй день, когда мы немного привыкли к разнице во времени, у него был бешеный график, он целый день колесил по Хельсинки и окрестностям, как говорится, людей посмотреть и себя показать. В небольшом колледже в Ярвенпяа он выступил перед пятьюстами студентами, поразившими меня своей начитанностью («Мистер Каслман, что, по-вашему, общего в тематике произведений Гюнтера Грасса и Габриэля Гарсиа Маркеса?»). В колледже угощали вином. За обедом в просторной залитой солнцем ультрасовременной публичной библиотеке Хельсинки, чьи залы плавно перетекали друг в друга, как лента Мёбиуса, а источники света были расположены в самых неожиданных местах, водка текла рекой.

После обеда в библиотеке нас с Джо повели на экскурсию в архив редких книг. Порядком подвыпившие, мы пробирались между полок вслед за крошечной, похожей на эльфа сотрудницей библиотеки; та внезапно обернулась и прочла строки из «Калевалы», знаменитого финского эпоса девятнадцатого века, который, как утверждают финны, послужил образцом для «Песни о Гайавате» Лонгфелло. В Финляндии, как и во всех маленьких странах, были свои легенды, истории, свои поводы для гордости, и финны охотно ими делились. Без ассоциации с Лонгфелло, без свежей рыбы, Сибелиуса и Сааринена существовала угроза, что Финляндия навек отколется от Скандинавии и утонет в море безвестности. Прекрасная Финляндия могла быть утеряна. Как Атлантида. Как я без Джо – по крайней мере, так мне всегда казалось раньше. Сейчас он взял меня за руку, но я слегка отстранилась.

– Все в порядке? – спросил он.

– Не знаю, – ответила я. Он пристально взглянул на меня мельком, но допытываться не стал.

Лишь потом, проходя через лобби отеля «Интерконтиненталь» после обеда – в отель нас отвез наш водитель, невозмутимый детина с квадратной головой – Джо сказал:

– Я вижу, тебя что-то страшно бесит в этой поездке; не может это подождать до Нью-Йорка?

– Не думаю, – ответила я.

– Ах так? Я-то думал, ты хотела поехать в Финляндию.

– Хотела.

– И?

– А ты как думаешь? – ответила я. – Все это для меня слишком. И я не понимаю, Джо, почему ты удивляешься. Но дело не только в поездке. А во всем.

– О, прекрасно. Рад слышать, Джоан. Значит, дело во всем. Теперь я знаю, что уже ничего не смогу исправить. Ведь придется изменить целый мир. Пока мы здесь, в Финляндии, мне придется, видимо, вспомнить все годы наших отношений и все, что тебя годами бесило. Все горячие точки брака Каслманов.

– Что-то вроде того, – пробормотала я.

Тут его окликнули:

– Джо!

Мы обернулись. На диване в лобби сидел Натаниэль Боун, литературный критик. Боун присутствовал в нашей жизни уже много лет. Ему было около сорока; худой, как подросток, копна длинных каштановых волос, очки в розовой оправе, придававшие ему сходство с женоподобным хомяком. Я не слышала, что он тоже должен был приехать в Хельсинки, хотя удивляться, пожалуй, было нечему; за эти годы он часто появлялся в тех же местах, где и мы. Я никогда не доверяла Натаниэлю Боуну: с тех самых пор, как познакомилась с ним у нас дома в Уэзермилле десять лет назад.

В тот день он приехал из Нью-Йорка, надеясь втереться в доверие Джо и рассчитывая, что тот окажет ему честь и разрешит стать его официальным биографом. Биографы, как официальные, так и неофициальные, должны были проводить со своими подопечными много часов, если, конечно, эти подопечные были живы и изъявляли желание с ними общаться; если же нет, биографам приходилось подолгу просиживать на чердаках и рыскать в ящиках древних покосившихся секретеров, просматривать старые письма и дневники. Но официальный биограф – он как свинья, попавшая в рай: он счастлив, он злорадствует, катается в помоях, потому что, в отличие от своих неавторизованных коллег, может показать свои находки всему миру вместо того, чтобы робко намекать, предполагать, гадать, где правда, а где домыслы, не предоставляя никаких доказательств.