Жена - Мег Вулицер

С нами летели и другие женщины, и мы держались вместе; только одна, журналистка, предпочла компанию мужчин, стояла с ними и оживленно разговаривала, хоть я и не слышала ее слов за стрекотом вертолетных лопастей, ревом грузовых самолетов и грузовиков службы доставки, колесивших по взлетному полю. Журналистку звали Ли; она была серьезна и умна, и ее, казалось, совершенно не заботило, что в мире мужчин она имеет статус меньшинства.

У меня была воображаемая шкатулка, которую я хранила под кроватью и доставала лишь изредка; в этой шкатулке лежали Мэри Маккарти, Лиллиан Хеллман, Карсон Маккаллерс, а теперь туда добавилась журналистка Ли. Стоило открыть крышку, и их головы выскакивали оттуда, как болванчики на пружинах, смеялись надо мной, напоминали о своем существовании, о том, что женщины иногда тоже достигают значительных высот в литературе, строят внушительную карьеру, и если бы я попробовала, тоже бы смогла. Но вместо этого я стояла с женами в платках, и все мы держались так, как привыкли, – скрестив руки на груди и перекинув сумочки через плечо, а глазки наши стреляли влево и вправо, следя за мужьями.

Я не должна здесь стоять, хотелось закричать мне, я не такая, как они! Я хотела стоять рядом с Ли и чувствовать себя уверенно в этой чужой непонятной стране. Но мужчины и знаменитая журналистка оказались по одну сторону, а жены – по другую. Мы стояли, разговаривали и придерживали платки, которые срывало ветром. Голова Ли была непокрыта, черные волосы развевались.

Вскоре мы прилетели в Сайгон и высадились прямиком на окутанной смогом центральной улице; слева и справа тянулись дешевые бары и ночные клубы, прямо на улице с тележек торговали часами, сигаретами и хлопушками в ярких бумажных обертках – они напомнили мне ириски, что продавали на пляже в Атлантик-Сити. Мимо проезжали велорикши и везли своих одиноких пассажиров по зловонным улицам мимо ресторанов всех кухонь мира. Я представила грязные тесные кухоньки этих ресторанов с черными закопченными кастрюлями на плите и сморщенных вьетнамских старушек, размешивающих мутный бульон непонятного происхождения. Стоял февраль, жара, лютовали москиты, мои нейлоновые чулки липли к ногам. Нас должен был встретить автобус, но он опаздывал; мы, американцы, сбились в кучку, и вскоре нас окружили дети, которые клянчили деньги и весело предлагали нашим мужчинам «дёсево потлахаться». Джо отгонял их с неловкой усмешкой, но они возвращались, тянули мужчин за рукава и брючины.

На следующий день наша журналистская группа пролетела на вертолетах над деревьями и зелеными полями и направилась в западную часть города. Я села с Джо, Ли и ее мужем Рэймондом, тоже журналистом, но не таким известным, как его жена; мы были в тропических шлемах, защитных наушниках и солнечных очках, и мне казалось, что вертолет – тот же велорикша, только он везет своих привилегированных пассажиров по воздуху над грязью и суетой. Маленькие самолетики постоянно ныряли вниз, бросали бомбы в листву и снова взмывали вверх. Джо, Ли и Рэймонд что-то записывали в блокнотах и с видом знатоков обсуждали Вьетконг, хотя все мы на самом деле были туристами и впитывали все, что видели вокруг, чтобы потом вернуться в Штаты и только делать вид, что все знаем.

Нас повели на экскурсию по лагерю беженцев в Кам-Чау, который считался временным; тамошняя грязь потрясала. В кучах мусора и отходов рыскали свиньи в поисках чего-нибудь съедобного. В хижине рожала женщина и беспрестанно кричала; медик, которого к ней приставили, все спрашивал, есть ли у нас стерилизованная вода. «Прошу вас, пожалуйста», – умолял он, но воды у нас не было. Наш разговор напоминал диалог из абсурдистской драмы:

– Вода! Вода! Стерилизованная вода!

– Нет, у нас нет воды.

– Вода! Вода! Стерилизованная вода!

– Нет, у нас нет воды.

В лагере на две тысячи человек почти не было воды. В дверях стоял ребенок и кротко на нас смотрел. Рожающая женщина продолжала выкрикивать одни и те же слова, и наконец я не выдержала и попросила экскурсовода перевести.

– Она говорит, что хочет умереть, ей так больно, что она чувствует себя собакой, – ответил гид. – И просит пристрелить ее, как собаку.

Поскольку мне никто не запретил, я пошла и взяла ее за руку. Она взглянула на меня, и я сжала руку крепче. Мы держались за руки, пока не показалась макушка ее ребенка. Макушка, что за смешное слово, подумала я, глядя, как в расширяющееся отверстие проскальзывает череп с прилипшими к нему черными волосами, как нарисованными, и паутиной тонюсеньких вен; медик развернул плечики и помог им выйти, а потом мать взяла младенца за руку. Он родился, но его ждало бесславное будущее; ему теперь придется навек остаться в Кам-Чау, этой крысиной норе. Стерилизованную воду так никто и не нашел. Кто-то принес маленькую пластиковую упаковку заменителя сливок; мать откинула голову и выпила их. Ребенка приложили к груди, он тоже стал пить, и хотя мне хотелось остаться и помочь, чем только можно, мужчины сказали, что нам пора вылетать на базу морских пехотинцев, где нас обещали накормить четырехзвездочным обедом.

Остаток путешествия нас пичкали жизнерадостной пропагандой: на ядерном авианосце заверили, что стреляют лишь по военным объектам на севере, но мы смотрели на них, недоверчиво прищурившись, и не верили.

– Надеюсь, ты все запоминаешь, – сказал Джо в последний вечер, когда мы сидели в столовой и пили мартини из больших замороженных бокалов, формой напоминавших перевернутые лакированные соломенные шляпы велорикш.

– Пытаюсь, – ответила я и выглянула в окно в сайгонскую ночь, освещенную яркой луной. Шелестели пальмы, а где-то на базе из фонографа доносилась вкрадчивая мелодия «Безжалостного города». За прощальным ужином американские писатели и журналисты сбились в кучку и ели все, что перед ними поставили – стейки с кровью, запеченный картофель. Кое-кто уже прикидывал, как облечь увиденное в слова, из слов составить предложения, а из предложений – абзацы.

– Мы с Джоан – одна команда, – сказал Джо сидящим за нашим столиком. – Она – мои глаза и уши. Без нее я был бы никем.

– Повезло тебе, – сказал Рэймонд, муж-бесхребетник великолепной Ли.

– Я подобрала его в темном переулке, – пошутила я. – Он был весь кривой и косой. Нищий и убогий. – Джо обожал, когда я так шутила.

– Да, она подобрала меня, стряхнула пыль, а теперь сами видите, – сказал Джо. – Только благодаря ей я стал таким, какой есть.

– А Ли всегда была такой, какая есть, – заметил Рэймонд. – Она уже из утробы матери такой вышла. С карандашом за ухом.

Правду ли он говорил? Неужели женщина-писательница могла просто так появиться в мире и не тревожиться за свой статус, не думать о том, будут ли над ней смеяться или ее игнорировать? Похоже, Ли это удалось. Я наблюдала, как она пьет мартини; ее бокал был таким большим, что она напоминала кошку, лакающую из миски. Она не задала мне ни одного вопроса, даже не заговорила со мной ни разу за все время, что мы были во Вьетнаме. Она принадлежала к тем женщинам, которым другие женщины совсем не интересны; ее интересовали только мужчины. Я ей не нравилась, и я решила: ну и ладно. Я тоже начну ее недолюбливать в отместку.