Химмельстранд. Место первое - Йон Айвиде Линдквист

Сигнал. Не занято. Второй. Третий.

Пожалуйста, ну, пожалуйста…

Стефан представил себе старинный кнопочный телефон на подоконнике в кухне. Как он отвечает дребезжащим механическим звонком на каждый сигнал в его мобильнике. Мать откладывает вязанье и встает с дивана в гостиной. Отец… отец вряд ли подойдет. Отец очень плох.

Сразу после четвертого сигнала он услышал знакомый голос:

– Алло, Ингегерд слушает.

Стул покачнулся, Стефан еле удержался на ногах. Что сказать матери? Ему очень захотелось прижать трубку к уху, вместо того чтобы держать ее над головой, но он не решился – слишком ненадежное покрытие.

– Алло, мама… это я, Стефан.

– Стефан? – голос матери еле слышен на расстоянии. – Где ты?

Он отвел глаза от трубки, посмотрел на небо и сморгнул нежданную слезу. Где он? Стефан дорого бы дал, чтобы суметь ответить на этот простой вопрос.

– Я… я очень далеко, мама. Но с нами все в порядке.

Столбик на дисплее исчез, появился, опять исчез, и Стефан различил только слово «… хуже…» и еще, совсем невнятно, – «… ехать…»

– Что ты сказала, мама?

Он поднял трубку как можно выше, чуть не встал на цыпочки. Сигнал появился и больше не исчезал, но теперь он должен был сильно напрягаться, чтобы расслышать слова.

– Прости, мама… еще раз – что ты сказала? – и, чуть-чуть опустив трубку, различил слова:

– Отцу намного хуже. Тебе надо немедленно приехать.

Раздался треск. Не выдержала заклепка: стул развалился, и Стефан рухнул на бок, ударившись плечом – слава богу, не сильно. Тонкий прокат спружинил. Стефан вскочил на ноги, но поздно – связь прервалась.

… тебе надо немедленно приехать…

Он сел. Подтянул колени к груди и тихо прошен тал:

– О, черт, черт, черт…

* * *

Петер удивился: Леннарт и Улоф выкопали три ямки рядом с кемпером и теперь пересаживают какое-то растение из горшка.

– Привет, ребята, – сказал Петер. – Собрались сад заложить?

– Не то чтобы сад… нет, не сад, а вот что: хотим проверить, как тут земля работает, – сказал Улоф.

– У нас есть кое-какие подозрения, – добавил Леннарт.

Петер присел на корточки. Рядом с ямками лежала садовая лопатка, почти пустой мешок земли для цветов, полведра с водой, сморщенный и проросший клубень картошки и пакет семян укропа.

– Берешь то, что имеешь, как говаривала Кайса Варг[12].

Леннарт налил в ямку воды, поставил кустик герани из горшка и заполнил ямку цветочной землей. После чего оба похлопали ладонями землю вокруг цветка и плеснули еще немного воды.

Петер следил за их действиями как завороженный. Даже позволил себе забыть, что поле бесконечно. В этой неторопливой, привычной и слаженной работе было что-то успокаивающее. Как будто мир вокруг совершенно нормален. Люди делают привычную работу, ту, что делали вчера, делают сегодня и будут делать завтра.

Когда дело дошло до проросшей картофелины, Петер все же не удержался и спросил:

– А какие у вас подозрения?

Леннарт непонимающе посмотрел на Петера – очевидно, забыл свою многозначительную фразу: У нас есть кое-какие подозрения. Потом глаза его прояснились – вспомнил.

– А-а-а… ты про это. Подозрения вот какие: нам кажется, с этой землей не все в порядке. Вроде бы хорошая земля, плодородная – а ничего, кроме травы, не растет.

Подумал и добавил:

– Почему-то.

– А почему?

Леннарт пожал плечами.

– Кто ее знает… может, отравлена…

– Или вообще не земля. То есть земля-то земля, но не такая, которую мы знаем, – вступил в разговор Улоф.

У Петера появилось ощущение, что фермеры что-то недоговаривают. Как ни симпатичны они ему, но… что-то есть в них пугающее. Настолько непроницаемы и немногословны, поди знай, что у них на уме и какие тайны они скрывают.

Он даже тряхнул головой, чтобы отогнать неприятную мысль.

– Слушайте, ребята… тут такая история… может, у вас можно купить что-нибудь из сладкого? Моя жена… – он запнулся и поправился: – Изабелла больна. У нее такая болезнь, что ей иногда нужно срочно съесть что-то сладкое.

Леннарт и Улоф некоторое время смотрели друг на друга, затем Улоф многозначительно поднял бровь, а Леннарт вздохнул и сказал:

– Ну… есть кое-что.

Улоф оперся на плечо Леннарта, встал и пошел в кемпер. Леннарт исподтишка посмотрел на Петера и сказал Улофу в спину:

– Половину, ладно?

Улоф, не оглядываясь, поднял руку – пожелание учтено.

Леннарт удовлетворенно кивнул и повернулся к Петеру.

– Ты уж извини за скупость, но это у нас… ну, как субботнее лакомство.

– Что это?

– Да что это я… откуда тебе знать. Короче, у нас пакетик «Твиста». – Леннарт выглядел очень смущенным, даже начал для вида ковырять пушистую землю вокруг чуть поникшего кустика герани. – По пятницам. У нас вроде… ну, вроде праздника.

У Петера чуть не навернулись слезы.

– Простите… тогда не надо. Спасибо огромное… Как-нибудь обойдется.

– Нет-нет. Сделаем так. Нам-то что? По одной ириске вместо двух – все одно праздник, если уж на то пошло.

Слезы Петер поборол, но в горле остался ком. И он знал название этому кому: потеря. В детстве пакетик «Твиста» – надо же, именно «Твиста» – был для него желанным сокровищем, которое стоило дожидаться целую неделю. И как потом взамен этому пришли куда более дорогие и изысканные удовольствия, которые не давали и сотой доли того счастья и наслаждения, как эти незамысловатые тянучки. И он это счастье потерял. Потерял то, что Леннарту и Улофу удалось сохранить на всю жизнь.

– Не хочу лезть в твою жизнь… но вид у тебя какой-то грустный… – тихо сказал Леннарт. – С чего это?

Внезапный импульс: рассказать все. Если бы на месте Леннарта был Улоф, он бы так и сделал. Леннарт… он казался более толстокожим. Петер только покачал головой – ничего, мол, не грустный, хотя и веселиться особенно не с чего. Постарался легкомысленно улыбнуться и подумал: Ничего нет, а поле бесконечно.

Пакетики «Твиста», память о пакетиках «Твиста», и те чувства, которые вызывает память о пакетиках «Твиста», – вполне достаточно, чтобы сделать вывод: в основе своей ничто в жизни не имеет ровно никакого значения. Поле бесконечно.

Петер выпрямился и взял протянутый Улофом полиэтиленовый пакетик с ирисками. Штук десять-двенадцать.