Любимец Израиля. Повести веселеньких лет - Аркадий Лапидус

Мои вообще были сорвиголовы.

Школа стонала от их гиперактивности.

Но мне такие и нужны были. Их не надо было раскрепощать и мучить актёрскими тренингами. Яркие были ребята! Схватывали всё на лету и такое выдавали, что я нарадоваться не мог. Ну, и зрители, конечно, тоже. Но всё время нужен был глаз, да глаз. Только отвернулся, а их уже и след простыл.

Хорошо, что на телевидении их было только четверо. Полстудии бегало после первой же репетиции и вытаскивало каждого, бог знает откуда.

Один чуть было не сгорел заживо, когда вбежал в какую-то тёмную студию и начал шарить по стенке в поисках выключателя. Он уже нащупал какую-то крышечку, открыл её, и только собрался сунуть в образовавшуюся дырку палец, как вбежал я с оператором, и тот фонариком отбросил пацана от стенки, а потом сполз на пол, чтобы прийти в себя. В дырке желтел толстенный оголённый высоковольтный кабель…

После этого случая мои самые шустрые гаврики несколько приутихли и пообещали быть в поездке тише воды ниже травы. Хотя ещё до отхода поезда тот же хлопчик умудрился пробежаться пару раз по крыше нашего агитвагона.

Но никто, кроме меня, этого не заметил, так как внимание всех активистов было приковано к явлению народу пьяного в дугу баяниста Валерия Андреевича Мартыненко. Он вышатнулся на перрон, сел на свой инструмент в футляре и начал, покачиваясь, призывно посвистывать и махать рукой в сторону поезда.

Я выскочил из вагона и, подхватив баян, затащил нашего Калининского маэстро в своё купе.

Спрятав его на верхней полке, я успокоил нашу руководительницу Басс:

– Музыкант на месте!

То ли она притворилась, что не видела этого явления, то ли действительно за суматохой проглядела, но эта строгая организаторша из ЦК комсомола только кивнула и продолжила подсчёт палок копчёной колбасы из сухого стратегического пайка.

Впоследствии Валерий Андреевич дал ей кликуху "Басовая чувиха" и мы за глаза так и звали её.

Ночью от очередного толчка поезда Валерий Андреевич слетел с полки и уселся на, стоящую на столике, пустую бутылку из-под минералки.

– Где я? – спросил он, дико озираясь и выдёргивая бутылку.

– В поезде, Валера, в поезде.

– И куда едем?

– Туда! – махнул я рукой.

– А баян?

– Вот он.

– Порядок! – успокоился маэстро и, взобравшись обратно, тут же захрапел.

Туркестано-сибирская железнодорожная магистраль тянется и тянется от России до Китая, и первая десятидневная часть агитпоездки была по Туркестану. Это – сплошные пустыни, полупустыни и степи.

Безрадостная картина.

Для моего глаза!

Тем более что кроме весьма помпезно выстроенных, но уже облупленных фасадов вокзалов, вся остальная часть построек и жилища людей блистали вызывающей степенью убожества и нищеты. А когда в Семипалатинске Басовая только подвела нас к какому-то мемориалу и тут же, поспешно, обратно к поезду, у меня мурашки по телу забегали.

– Радиация! – почти шёпотом проговорила она на наши взрослые вопросы. – Тут рядом был ядерный полигон…

Представляете?

Мы приехали и уехали, а люди там живут и до сих пор помирают и там, и везде от лейкемии и других послерадиационных раковых удовольствий!

Но некоторых и этот пейзаж вгоняет в эйфорию и патриотическую истерику. Особенно после второго стакана водки.

Так вот, про водку!

Кроме моих театральных орликов, в вагоне были ещё и юные корреспонденты, и просто пионерские активисты. Ну, и кроме меня, Валеры и Басовой, – ещё несколько сопровождающих взрослых. И когда на станциях вагон загоняли в тупик и детишки давали для местных пионеров концертную программу, а вожатая заводила хороводы, то после этого участников операции кормили в сараеобразных столовых с глиняным полом.

Взрослых же приглашали в отдельные помещения сарая, где угощали теми же сиротскими обедами, но с водкой.

Водка была альфой и омегой местных застолий!

Доходило даже…

На одной из второстепенных станции, местный, очень боевой деятель комсомола, почти силком вытащил весь взрослый состав из вагона и, прыгая через пути, завёл в каморку, посреди которой стоял длинный деревянный плохо обструганный стол и скамейки.

Только мы зашли, как другой деятель начал, молча, вбрасывать на стол гранёные стаканы, которые, опасно спотыкаясь, скользили и останавливались прямо напротив каждого гостя.

Первый деятель тут же выдернул из-под стола ящик самой дешёвой водки и, ногтём откупорив первую бутылку, гордо и быстро разлил её и откупорил вторую.

Второй в это время нарезал три буханки серейшего непропечённого липкого хлеба.

Басовая пыталась протестовать, но Валерий Андреевич сказал, что нельзя обижать местное население. Для них, – это пиршество!

Мы выпили, занюхали хлебным пластилином и поспешили через пути назад.

Деятели не шелохнулись. Они как выпили, так сразу впали в транс и напрочь забыли, что мы ещё здесь и зачем они здесь. И только мы вышли, как ещё несколько мужиков выскочили из засады и бросились в каморку, около которой кто-то уже прислонил к забору зарезанную поездом ещё живую собачку. Она в предсмертном шоке, молча, смотрела на нас и моргала, моргала…

Но хватит о грустном!

Стук железнодорожных колёс не располагает к трудовым размышлениям. Всё больше озорное рождается. Поэтому на месте смычки, так хорошо описанной Ильфом и Петровым, народ интересовался золотым костылём, а не самоотверженным трудом путейцев. И то, что он оказался обыкновенной покрашенной болванкой, очень всех разочаровало.

Валерий Андреевич даже так расстроился, что купил на очередной станции «огнетушитель» (вермут розовый о,8 литра) и распил его сам. Но я думаю, это был только повод, так как всю дорогу он в этом себе никогда не отказывал. Ну и мне как соседу перепадало…

И где бы мы не останавливались, да и в вагоне тоже, наша развесёлая кызымочка-вожатая, победившая на конкурсе вожатых республики, тут же собирала всех в круг и начинала:

– О пири тики томба!..

Прошло уже бог знает сколько лет, и я не помню, ни как она выглядела, ни её имени, но разбуди меня ночью и я вам так спою эту африканскую абракадабру, что мало не покажется:

– О пири тики томба! О пири тики томба! О муса, муса, муса! О мусса, мусса, мусса! О пики ля о беби! О пики ля о беби! Ле о ле оле бабо ле! Ле о ле оле бабо ле!

Где она надыбала эту людоедскую волынку и что она обозначает – тайна за семью печатями.

Да, чуть не забыл про своих гениев. Они старались вести себя прилично, но это плохо получалось. Поэтому я расселил их среди самых дисциплинированных. Но Ладка – огневая девчонка с жадными рысиными глазами в каждом тупике всё-таки забиралась на крышу вагона, и тут же откуда ни возьмись сбегались некультурные разновозрастные самцы. Слава Богу, всё обошлось, потому что я был начеку.