Любимец Израиля. Повести веселеньких лет - Аркадий Лапидус

И, конечно, по поводу всех этих революционных праздников такое веселье разыгрывалось в творческих массах, что когда на оглушительно тарахтевших репетиционных подшипниках трое амбалов выкатывали на сцену пузатую Родину-мать – солистку оперного, то половина зала падала от смеха под кресла. А когда та мощно и свирепо начинала голосить по павшим, людям просто становилось плохо.

Ну а с Лениным, – это вообще постоянная истерика с людьми делалась. Тоже пузатый старый оперный тенор в тесной жилетке раз пять выбегал и каждый раз, отдыхиваясь, махал на себя рукой, прежде чем заводил свою жутко занудливую бездарную партию.

Ну а когда весь наш мужской состав хоров ревел "Ан саган алтын алтынтай майданга майданга! Ан саган Ленин туы туы майданга майданга!" (перевода я до сих пор не знаю, но что-то очень бравое), то дамы слезились от умиления от такого количества доминирующих самцов.

Отменная была тусовка!

Ну и про гастроли пару слов сказать надо. Представляете – приезжают семьдесят человек (а то и больше!), одевают национальные костюмы, выходят на сцену, а в зале "две калеки, три чумы"…

Раз в пионерский лагерь "Горное солнце" выступать поехали. Это такой почти артековский номенклатурный лагерь с усиленным питанием и цековским патронажем. Там оказывается отдыхали детишки Молодова. Вот он и решил начальству подмазать…

Как грянули мы что-то героическое, так всех номенклатурных детишек как метлой вымело. Одни две дочечки нашего патрона сидят и испуганно на нас и на папу смотрят…

Воспитатели и так и сяк, и кричали – без толку! Испугались дети! Слишком много шику и шуму!

Так и уехали мы, не осчастливив элитарную юность высоким искусством…

Видимо слишком сильно расстроился на этот раз патрон, потому что на другой день принёс реквием Моцарта – лакримозо.

Я как посмотрел в ноты, так понял, что пора отчаливать. Опять текст непонятный! Да и музыка хоть и красивая, но слишком уж тревожная! Сослался на ларингит и вроде бы временно уволился, чтобы как следует подлечиться, а сам – навсегда.

Пожали мы с Молодовым друг другу руки и разбежались. Он – учить с «баранами», «курицами» и «коровами» лакримозо, а я в Дом культуры авторемонтного объединения заведующим культмассовым сектором.

Директриса Дома культуры сразу спросила меня:

– Высшее образование есть?

– Нет.

– А надо! Тогда бы платили больше…

Мама моя родная!

Учился, учился, а раз картонки о законченном высшем образовании нет, значит, я чёрт знает что и зарплата – семьдесят пять рублей.

И неважно – Моцарт я или Муслим Магомаев.

Нет бумажки – ты букашка!

Хотя в филармонии никто на это даже внимания не обратил.

Если нет голоса – никакой диплом не поможет! Положил Молодов сто двадцать рублей – и баста!

Взял я справочник учебных заведений Советского союза и карту и начал искать что-либо подходящее и поближе.

– О! Кемеровский институт культуры! Заочное отделение! Режиссура! Сдавать только сочинение, историю и творческий конкурс!

Слава Богу, иностранного нет!..

И я полетел на двухмоторном АН-24 в Сибирь. Это было где-то в середине мая. В Алма-Ате уже всё расцвело, и деревья стояли зелёные. А тут как бы влетаешь обратно в зиму. Вот уже деревья без листвы, вот уже…

Снег! Появился снег! Всё больше и больше…

Вышел я из самолёта в своих летних туфельках, а вокруг сугробы метровые…

Перед творческим экзаменом все поперезнакомились, и я понял, что шансы у меня нулевые. Все запросто сыпали именами столичных режиссёров, их методиками и подробными историями творческой и половой жизни, а я только тупо хмыкал…

Особенно блистали два хлопца – Цицилин Юрка и Белоногов Толик. Оба актёрски одарённые, но Юрка – богема не в лучшем смысле этого слова, а Толик – офицер нашей доблестной Красной армии и потому прагматик в хорошем смысле этого слова, да ещё и в бывшем музыкант.

Юрка до этого учился в Москве в Щукинке на актёрском факультете и этак снобистски-небрежно рассказывал, что его выгнали за политические выступления на площади, а Толик к своим музыкальным дарованиям прибавил теперь ещё и таланты поэта, писателя и великолепного чтеца-декломатора. И хотя и он, и я жутко тряслись от страха на творческом экзамене, но пятёрки получили на раз. Я – как только спел свой "Бухенвальдский набат", а Толик…

Да всех мужиков взяли! Зря мы дёргались! Даже Лёньку Чистова, который был дуб дубом во всех отношениях, зачислили якобы с испытательным сроком, но в действительности, навсегда. Оказывается, нам предстояло ставить сценки и спектакли, а роли в пьесах, в основном, мужские. И так как приехало нас впритык, то поступление было гарантированно. А «история» и «сочинение» были только дополнительным предлогом для отсева девчонок, которых как всегда в этом деле – пруд пруди.

Но это мы потом узнали, а первые два курса нас искусно стращали отчислением и держали на коротком поводке. А когда страх, то для меня нет творческого самодвижения. Только чтоб избавиться от страха!..

Зато, когда на третьем курсе я понял, что диплом в кармане, то расслабился. И тут-то начал учиться не для диплома, а для себя.

Интересно было – жуть!

И так как в постановках все друг от друга зависели, и дипломы нужны были позарез, то общее дело и шкурный интерес сплотили нас фантастически. Общая цель и смысл – большое дело! Особенно, если результат положительный. Такого кайфа взаимного абсолютного доверия и коллективной поддержки я уже никогда больше не испытывал…

Печально, но когда сдали госэкзамены, всё вернулось на круги своя. Каждый сразу же зарылся в свою эгоистическую скорлупу, и творческая мозаика счастья рассыпалась. Я предлагал хотя бы напоследок собраться в кафе или в аудитории на капустник-воспоминание всех сессий, но тщетно. Стандартно, как обязаловку, обмыли в ресторане дипломы и разбежались. И хотя это и было лето, но таким бытовым холодом и тоской повеяло, что ужас. Контраст с «до» и «после» был разительный.

И, думаю, не последнюю роль в этом эмоциональном и духовном спаде сыграла брешь, возникшая на последнем всплеске истинного товарищества, когда "один за всех, и все за одного!", вспыхнуло и обрушилось символически – на госэкзамене научного коммунизма. Тут наш свет очей «Цицерон» (так мы звали Цицилина Юрку) сразу получил беззаговорочную двойку. Парень обладал абсолютной памятью, но, как и у меня на иностранные языки, у него на эту антиприродную абракадабру всё в организме отключалось.

Даже Чистов Лёнька сдал, отчаянно призывая к милосердию.

– Меня жена на порог не пустит! – взывал он и плакал крокодиловыми слезами. – Детишки сиротами останутся!..

Он на этих стонах, воплях, и слезах большую часть экзаменов и зачётов сдал в процессе учёбы. Ему когда диплом вручали, то объявили, что дают за фантастическую творческую выживаемость…