Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

— Я его уж покормил, огромный кусище солонины сожрал, — поспешил заверить Любим.

— Соскучился по людям, смотри, как ластится, — Марья прижала пушистого к груди, продолжая гладить.

— А меня так? — рука легла на тонкую девичью талию.

Марья вздрогнула, кот спрыгнул на пол и обиженно вернулся к теплому очагу.

— Меня не погладишь так-то? — заглянул Любим в серые глаза.

— Пойду я, — мягко, но настойчиво повторила девушка.

— Я весь день скучал, а она — пойду да пойду, — проворчал Любим, крепче обнимая Марьяшку, — а вот не пущу, и все тут.

— Да пойми ты, не могу я тут с тобой миловаться, — Марья решительно разжала мужские объятья, — девки все родне расскажут, как мне тогда домой возвращаться? Позор для семьи моей, меня и замуж больше не позовут. Я по улице без насмешек не смогу пройти.

— Тебе по тем улицам не гулять, — отмахнулся Любим, — не отпущу я тебя назад.

— Как не отпустишь? — выдохнула Марья, испуганно хлопая ресницами.

— Нешто ты забыла, суженая моя, как на коленях пред иконой со мной стояла.

— Так то ж не по настоящему, — подняла она брови.

— Икону Пресвятой Богородицы не по-настоящему целовала? — пошел в наступление Любим, пытаясь скрыть набегающую улыбку.

— Нет, икону по-настоящему, а сватовство, то ж для матушки, ну не по правде.

— Для тебя, свиристельки, может и не по правде, а для меня все по-настоящему, — Любим горделиво выпятил грудь. — Женой моей будешь, кашу варить, за ушком, как кота этого, гладить, ну и сапоги снимать, — он хитро прищурил глаза, наслаждаясь смущением Марьяши.

— Все-то тебе шутить, нешто этим шутят? — обиженно поджала она губки.

— А я не шучу, — серьезно произнес Любим, сгребая в охапку свою курочку, и кинулся целовать.

Его губы то яростно шли в атаку, то нежно ласкали, то опять забывались от страсти. Любим целовал и целовал девушку, обмирая от тревоги, а что она сделает потом, когда он отпустит ее губы: может оттолкнет, даже ударит, гневно закричит, а может убежит и больше в его сторону и не посмотрит, рассмеется, окинув надменным взглядом. Время шло, за спиной во всю поливал дождь, брызгая за шиворот. Наконец, Любим отстранился, делая шаг назад, давая Марье самой сделать выбор. Теперь дождь нещадно омывал лицо.

— Вымокнешь, — потянула его за руку к себе Марья.

Он послушно приблизился, бережно приобнял ее за плечи, продолжая вопросительно заглядывать в глаза.

— Я тебе хорошей женой буду, — прошептала она.

— Марьюшка, курочка моя, — выдохнул Любим.

Губы опять встретились.

Пара застыла на пороге. Там, на дворе, бушевала стихия, сгибая ветви деревьев, а в избе весело потрескивали дрова, даря тепло и уют. И время, казалось, замерло в своем вечном беге.

— Я тебе сыночка рожу, — улыбнулась Марья, пальчиками вытирая влагу с мужских щек.

— Каждый год мне по сыночку будешь рожать, — приподнял ее от земли Любим и закружил по избе. И все вокруг завертелось: бревна, лавка, очаг, кот.

— Любушка, пообещай мне только одно, — Марья немного растерянно заскользила взглядом по его лицу, — я сейчас попрошу… чтобы ты потом не думал ничего дурного, мне сейчас попросить тебя нужно, — она с трудом подбирала слова.

— Ну, проси, — поставил ее на пол Любим.

— Попроси князя своего, чтобы он Ярополка Ростиславича не губил.

— Что?! — Любим резко разжал объятья, отшатываясь к стене и оставляя Марью одну посередине избы.

«Что?!!» — под ногами разверзлась пропасть.

— Пусть он его пощадит, — прошептала Марья, — просто замолви словечко, да и все, только словечко.

— Так ты что ж, все это ради него сделала? — Любим чувствовал, как внутри просыпается тупая ярость. — Взгляды, улыбочки, на ложе сейчас лечь со мной хотела — все только ради этого?!

— Нет, нет!!! Ты не так понял! — Марья побледнела. — Мы спасти его должны, у него надежда должна быть, нельзя без надежды. Я сейчас попросить хотела, пока не жена, потому что жене уж нельзя об другом у мужа просить…

— Не будешь ты мне женой, мне объедки с княжьего стола не нужны!!! — заорал проснувшийся внутри Любима зверь, а ведь он думал, что больше никогда не даст ему себя побороть. — Вон пошла! Все вы бабы одинаковы, все вы б… Лживые, подлые б…

Он еще что-то орал, и сам уже не в состоянии был разобрать — что, а Марья все стояла с широко раскрытыми глазами, словно видела его впервые.

— Я ведь только попросить хотела, человека от страшной муки спасти, христианского милосердия ради, а ты…

Развернувшись, она выбежала в дождь.

Любим прошелся ураганом по избе, пнул лавку, перевернул стол, ему хотелось все крушить, схватив за шкирку задремавшего кота, он вышвырнул его вслед за Марьей. И только тогда опустошенно остановился, схватившись за голову. А перед глазами так и стояли застывшие серые очи. «За что же ты со мной так? Я ж тебе душу раскрыл, мы ж только что миловались, наглядеться друг на дружку не могли, а ты за него просить! И за кого, за врага моего заклятого!»

— Ох, горяч ты, воевода, костер от тебя разводить можно.

Любим вздрогнул. В дверях, хитро улыбаясь, стояла Отрада.

Любим, сжав челюсти и широко раздувая ноздри, молча смотрел на незваную гостью. Отрада лисицей проскользнула в избу, протянула руки к очагу, мокрая одежда бесстыже облепляла крепкое тело:

— А на дворе-то совсем развезло, — мягко улыбнулась гостья, — вон промокла насквозь. Поневу хоть выжимай.

— Чего пришла? — равнодушно спросил Любим, он впал в какое-то цепенеющее безразличие, голову сжимало словно с похмелья.

— Да так мимо шла, а тут шум, дай, думаю, посмотрю, что стряслось, — стрельнула глазами Отрадка.

— Посмотрела? — горько усмехнулся воевода.

— Посмотрела, — женщина отжала мокрый подол, как бы невзначай показывая мясистую нежно-розовую ногу.

— Ну, так ступай. Тут тебе не баня, — Любим откинулся назад, уперевшись лопатками и затылком в сухие бревна.

Отрада лениво потянулась и медленно, не сводя глаз с воеводы, пошла к дверному проему.

— Дура девка, — бросила она небрежно, — не знает еще по малолетству, что сначала надобно мужа ублажить хорошенько, да так, чтоб изба заходила, а уж потом о чем выпрашивать.

— Ничего, научится, — мрачно проронил Любим. — Чего о Марье и князе беглом знаешь? — не удержался он от вопроса и опять разозлился на себя.

— Да откуда ж мне чего знать? — почувствовав его слабость, с высокомерием в голосе ответила Отрада. — А что, тебя, тура[57] могучего, на князя-сокола дуреха променяла?