Эндшпиль Маккабрея - Кирил Бонфильоли

Мне понравилось.

О т т и м а: Тогда подумай, если бы нашли мы

Труп моего зарезанного мужа

Там, у его постели, весь закрытый, —

Ты разве всматривался бы в него? К чему же

Ты всматриваешься теперь?..

С е б а л ьд: Прочь! Руки убери твои!

Тот жаркий вечер — прочь! О, утро ль это?

«Пиппа проходит»[151]

Медленно, мучительно я расклеил веки. Комната по-прежнему плавала в кромешной черноте и отдавала козлом. Где-то били часы, но какой час — или даже какой день, — я не знал. Полагаю, можно было бы сказать, что спал я урывками, но не могу сделать вид, что проснулся свежим. Скорее тухлым. Я проелозил с парной кровати прочь и влажно подтащился туда, где должно было находиться окно. Мне исполнилось сто лет, и я знал, что простата моя никогда уже не будет прежней. Задыхаясь, я жаждал, точно олень прохладных родников, лишь одного — свежего воздуха. А это — такой товар, коего я жажду нечасто. Я обнаружил тяжелые портьеры, с трудом раздвинул их и в ужасе попятился. Снаружи бушевал карнавал — мне помстилось, что чувства изменили мне, хотя в начальной школе нас уверяли, будто сперва на самом деле слепнешь.

С этой стороны дома окна выходили на пустыню, и там, всего в паре фарлонгов, вся тьма была заляпана перекрестьями цветных лучей, сиявших на полмили по всем румбам. Пока я непонимающе пялился, ко мне проскользила Иоанна и нежно приклеилась своими вязкими формами к моей спине.

— Они осветили посадочную полосу, мой жеребчик, — успокаивающе промурлыкала она мне между лопаток. — Должно быть, прибывает самолет. Интересно, кто это? — На самом же деле ей, очевидно, интересно было другое: осталось ли в старичке Маккабрее, охромевшем от костного шпата, еще хоть чуточку галопа в породистых чреслах, — однако застенчивый ответ представил к рассмотрению себя сам. Ее любящее «му-у» трансформировалось в moue,[152]но она меня не упрекнула. Она была леди — я знаю, что это звучит глупо, — и, насколько мне известно, до сих пор ею остается.

Истощен я или нет, но у меня возникают сильные чувства к воздушным судам, что внезапно приземляются в ранние утренние часы в сельских поместьях, где я гощу при двусмысленных обстоятельствах. В таких случаях моей неизменной практикой остается приветствовать обитателей этих машин полностью одетым, принявшим душ и с пистолетом или похожим на него устройством, заткнутым за брючный пояс, дабы они (летуны эти) не выказали враждебности моим лучшим интересам.

Соответственно я принял душ, оделся, сунул свой «банкирский особый» в его уютное гнездышко и направился в великие низа, где для питья обнаружил нечто потрясающей мерзотности под названием «текила». На вкус — как кислота из винтажного аккумулятора, но я, иссохнув, выпил ее довольно, не успела вниз сойти Иоанна. Держалась она учтиво, дружелюбно, однако индифферентно; ни намека на наше с ней недавнее панибратство не являлось на ее привлекательном лице.

Внутрь впорхнул пеон и с жаром обратился к ней на мерзком «арго», кое в здешних краях принимается за испанский. Иоанна обернулась ко мне с цивильно скрываемым благовоспитанным изумлением.

— Прибыл сеньор Конда, — недоуменно произнесла она, — и он утверждает, будто должен видеть тебя немедленно. Говорит, ты его ожидаешь?..

Я на миг перепугался, приготовившись отрицать какие бы то ни было связи с какими бы то ни было Кондами, но тут лампочка в голове у меня вспыхнула, и дверь в ментальный ватерклозет распахнулась.

— Ах да, ну разумеется! — вскричал я. — Это же старина Джок! Совсем забыл. Как глупо с моей стороны. Мой камердинер — ну, вроде. Надо было сразу тебе сказать, что у нас тут с ним назначена встреча. Он совершенно не доставит тебе хлопот — кинь ему охапку сена, где спать, и косточку погрызть. Надо было предупредить. Извини.

Пока я лопотал, массивные габариты Джока заполнили весь дверной проем; его плохо вытесанная из камня голова покачивалась из стороны в сторону, глазки моргали от света. Я испустил радостный клич, и Джок вернул мне ухмылку, пронзенную одним клыком.

— Джок! — закричал я. — Я так рад, что ты сумел приехать. — (Иоанна необъяснимо хихикнула.) — Полагаю, ты здоров, Джок и... э... готов?— Он уловил, к чему я клоню, и утвердительно моргнул. — Ступай умойся и покормись, Джок, а затем встретимся здесь, пожалуйста, через полчаса. Мы уезжаем.

Он повлекся прочь, ведомый пеонкой, а на меня обрушилась Иоанна:

— Как ты можешь уехать? Неужели ты меня не любишь? Что я сделала? Мы разве не поженимся?

То был мой День Разевания Рта — и я разинул этот рот снова. Пока я его разевал, Иоанна продолжала свою поразительную тираду:

— Ты что, считаешь, будто я, как животное, отдаюсь всякому первому встречному? Неужели ночью ты не осознал, что ты — моя первая и единственная страсть, что я принадлежу тебе, что я — твоя женщина?

На память мне пришли слова Гекльберри Финна: «Излагалось там интересно, только непонятно»,[153]— но сейчас было не время для беззаботных цитат: Иоанна выглядела так, что один неверный ответ — и она поскачет галопом в свой будуар за драгунскими «кольтами». Челюсти мои разжались самопроизвольно, и я быстро понес околесицу — так быстро, будто сейчас меня колесуют:

— Никогда и не мечтал... не смел надеяться... игрушка праздного часа... слишком стар... слишком толст... перегорел... ошеломлен... не пил чай... тут в страшной опасности...

Последняя реплика ее, похоже, заинтересовала — и мне пришлось ознакомить ее с неуклюже отредактированным вариантом своих оснований для страха, как то: мартленды, «бьюики», блюхеры и бронзы — среди прочего.

— Понимаю, — наконец ответила Иоанна. — Да, в подобных обстоятельствах тебе, возможно, пока действительно следует уехать. А когда окажешься в безопасности, свяжись со мной, и я к тебе приеду, и мы будем счастливы до скончания дней. «Роллс-ройс» — и все, что в нем есть, — забирай себе. Это мой тебе подарок на помолвку.

— Боженька всеблагой, — проблеял я, пораженный ужасом. — Ты не можешь мне это отдать, то есть это же целое состояние, это нелепо.

— У меня уже есть состояние, — просто ответила она. — А кроме того, я тебя люблю. Пожалуйста, не оскорбляй меня отказом. Попробуй понять, что я — твоя, а потому, естественно, все, что у меня есть, — тоже твое.

«Скажешь тоже!» — подумал я. Ясно, что надо мною насмехались каким-то весьма изощренным способом — и по не угаданным пока еще причинам, — или нет? Блеск в ее глазах был опасен — поистине.