Эндшпиль Маккабрея - Кирил Бонфильоли

Но суждено было вовсе не это. Иоанна взяла меня за руку и отвела посмотреть на труп — точно так же в английском доме вас могут повести смотреть декоративных водоплавающих птиц. Крампф лежал голый, гадкий и действительно крайне мертвый, выставив напоказ все признаки обширной коронарной окклюзии, как выражаются писатели триллеров. (Внешних признаков смерти от обширной коронарной окклюзии не существует.) На ковре у его кровати лежала маленькая серебряная шкатулка, которую я помнил: в ней он всегда держал свои сердечные пилюли. Крампф догнал Фугаса: сердчишки ни к черту у обоих. Среди прочего.

Смерть его решила несколько проблем и создала парочку других. Чего-то во всей этой ситуации на данном этапе развития вечера я четко определить пока еще не мог, но осознавал, что где-то в ней фигурирует термин «неприятности». Будучи довольно-таки уверен, что Иоанна возражать не станет, я откинул простыню, скрывавшую труп: на его жирных телесах не наблюдалось ни единой отметины насилия. Иоанна подошла и встала по другую сторону кровати; мы бесстрастно взирали на него. Я потерял богатого клиента; она потеряла богатого мужа; между нашими печалями было мало количественных различий, а качественные заключались в том, что она предположительно могла получить много денег, а я сколько-то их мог потерять. Будь Крампф жив, он чувствовал бы себя, как Иисус Христос меж двух воров — да и впрямь смерть одолжила ему некой духовности, придала определенную восковую святость.

— Он был грязной обезьяной, — наконец произнесла Иоанна. — К тому же — низменной и жадной.

— И я такой, — тихо ответил я, — однако не думаю, что похож на Крампфа при жизни.

— Нет, — сказала она. — Он был гадиной как-то убого, скаредно. Мне кажется, вы не такой гад, если гад вообще. Ну почему все богачи обязательно такие мерзавцы?

— Наверное, потому, что им нравится оставаться богачами.

Она задумалась, и ей не понравилось.

— Нет, — снова сказала она. — У него жадность была не такая. Он подгребал к себе жизни других людей — копил своих собратьев, как почтовые марки. Ему, на самом деле, не нужна та краденая картина, что у вас в обшивке «роллс-ройса», — он покупал вас. Вы бы ни за что не выбрались на свободу после этой сделки. И весь остаток жизни целовали бы ему прыщавую задницу.

Это меня очень сильно расстроило. Во-первых, даже Крампф не мог знать — не должен был знать, — где именно спрятан Гойя; во-вторых, вот еще один человек, явно мною манипулирующий, а не vice versa;[148]в-третьих, вот женщина, ради всего святого, проникшая в глубины заговора и просто пышущая опасной информацией. Крампф всегда был безрассуден, но основные правила негодяйства знал. И как ему только удалось пасть столь низко, чтобы рассказывать что-то женщине?

Весь аспект смерти Крампфа резко изменился: прежде она была крайней неловкостью, теперь же стала явной угрозой. При всем опасном знании, что без всяких помех фонтанировало сейчас вокруг, возникали десятки мотивов убить его, хотя прежде имелся только один — Мартлендов.

Более того: лишь сегодня утром я решил не выполнять свою часть договора с Мартлендом касательно устранения Крампфа. Меня быстро начинает раздражать то абсурдное уважение, которое выказывается в наши дни к человеческой жизни: вообще-то все наши беды от того, что вокруг этой самой жизни чересчур много, — однако с возрастом я все меньше удовольствия нахожу в том, чтобы заваливать людей собственноручно. В особенности когда они, по случаю, — мои лучшие клиенты. Тем не менее, возможно, сделки с Мартлендом следовало бы и держаться, если бы этим же самым утром мне в голову не пришло, что я и сам уже попал в список вычеркнутых из списков, и едва я убью Крампфа, мое имя вычеркнется оттуда еще и еще — по целому ряду причин, опознать которые вы, я уверен, способны и самостоятельно.

— Когда он обезумел, дитя мое? — мягко спросил я.

— В материнской утробе, я полагаю. А обострилось, когда начал крутить делишки с человеком по фамилии Глоуг.

Я поморщился.

— Да, — сказал я. — Логично.

Как бы оно ни выглядело, сейчас я уже был уверен, что Крампфа убили: слишком много мотивов. А кроме того — слишком много способов симулировать смерть от сердечного приступа. И еще больше способов вызвать ее, если к сердечным приступам человек предрасположен.

Я оказался «свинкой в серединке»[149]— по ощущениям это был кошмар. Лишь слово Мартленда, будто староста класса, стояло между мной и предельной трепкой, коей грозил мне лютый школьный пристав по имени Смерть. А слово Мартленда так же крепко, как его долговые обязательства, хотя погашать их он будет деньгами «Монополии». Я взял себя в руки.

— Что ж, Иоанна, — жизнерадостно сказал я. — Мне пора на боковую.

— Да, — подтвердила она, крепко беря меня за руку. — Нам пора.

— Послушайте, дорогая моя, я в самом деле прежестоко устал, знаете ли. А я уже не молод...

— Ах, но у меня есть способ излечить оба этих недуга — пойдемте и сами убедитесь.

Вообще-то я не слабак, знаете, я просто гадок и внушаем. Я поплелся за нею, и мужское достоинство мое непроизвольно съеживалось. Ночь была невыносимо жарка.

Ее комната встретила нас такой парилкой, точно по физиономии мне заехали буфетом. Я запаниковал, когда Иоанна втащила меня внутрь и заперла дверь на задвижку.

— Окна запечатаны, — объяснила она, — шторы задернуты, отопление выкручено до максимума. Смотрите, я вся потею.

Я посмотрел. Она потела.

— Вот наилучшее средство, — продолжала она, стаскивая с меня насквозь промокшую рубашку, — и вы снова обретете молодость и силу, это я вам обещаю. Способ не подводит никогда — мы станем как животные в тропическом болоте.

Я издал было пробный рев похоти, но вышло не очень убедительно. Иоанна щедро помазала меня из бутылочки детского масла, передала пузырек мне, а сама переступила остатки сброшенной одежды и подставила под масло потрясающий пейзаж своего курящегося тела.

Я умаслил. Из какого-то резервуара моего организма, о котором я и мечтать не мог, вдруг напором пошло раскаляющееся либидо.

— Вот, видите? — весело сказала она, указывая на него, и повела меня к накачанной водой пластиковой постели — такие вселяют ужас. Затмевая меня своим расплывающимся в мареве телом, выманивая суккулентные звуки из близости наших животов, беря на понт давно покойного, твердостального, адолесцентного Маккабрея, обезумевшего от затаенной похоти; Маккабрея Меньшого, самого вероятного кандидата на страшный суд, уготовленный для рукоблудов.

— Сегодня, раз уж вы устали, я больше не кобыла. Это вы — ленивая цирковая лошадь, и я буду вас дрессировать в haute ecole.[150]Лягте на спину, вам это очень понравится, обещаю.