Ужас Данвича - Говард Филлипс Лавкрафт

Спор с доктором Лиманом вынуждал доктора Виллетта стремиться к максимальной точности, поэтому он определенно датирует безумие Чарльза Варда тем временем, когда он начал посылать своим родителям письма, отпечатанные на машинке. Они совсем другие, нежели Вард писал раньше, и отличаются даже от последнего, не очень связного письма, полученного доктором Виллеттом. В них есть странная архаичность, словно изменения, происшедшие в мозге Чарльза Варда, высвободили поток ощущений и впечатлений, сохранившихся в его подсознании с детского увлечения стариной. Автор делает определенное усилие казаться человеком сегодняшнего дня, однако дух писем и даже отчасти язык принадлежат прошлому.

Когда Вард решился принять доктора в полутемном бунгало, его речи и жесты тоже несли на себе печать прошлого. Он сделал легкий поклон, предлагая доктору Виллетту сесть, и сразу же заговорил своим странным шепотом, первым делом решив объясниться по поводу голоса.

– Я простудился, – сказал он, – из-за проклятого речного воздуха. Вы должны простить меня. Полагаю, вы приехали по поручению моего отца, ибо он обеспокоен моим здоровьем, однако тешу себя надеждой, что вам не из-за чего тревожить его.

Виллетт внимательно вслушивался в слова Варда, но с еще большим вниманием изучал его лицо. Он нюхом чуял – что-то тут было не так. И вдруг вспомнил, как ему рассказывали об испуге привратника-йоркширца. Увы, в комнате было темно, но он не стал просить, чтобы открыли ставни. Вместо этого он всего-навсего задал вопрос, почему Вард неделю назад написал ему такое горячечное письмо.

– Я как раз подходил к этому, – ответил хозяин дома. – Вы ведь знаете, нервы у меня совсем никуда не годятся, поэтому иногда я говорю странные вещи, за которые не могу отвечать. Я уже не раз ставил вас в известность, что нахожусь на пороге величайшего открытия и от этого у меня временами голова идет кругом. Любой бы испугался, узнай он то, что знаю я, но теперь уже недолго ждать. Я совершил глупость, засев дома и позволив охранять себя. Нельзя останавливаться на полдороге. Мое место здесь! Мне известно, что соседи болтают всякое, и, увы, я позволил себе слабость поверить им. В том, что я делаю, нет ничего дурного, пока я делаю это правильно. Если вы будете терпеливы и подождете еще полгода, то ваше терпение будет вознаграждено сторицей.

Вам, наверное, известно, что я нашел способ изучать прошлое по источникам, куда более надежным, чем книги, и вы сами сможете оценить значение того, что я в состоянии предложить историографии, философии, изящным искусствам благодаря открытым мною вратам к знанию. Мой предок уже знал все это, когда безмозглые людишки ворвались к нему и убили его. Я должен пройти его путь по мере своих слабых сил. На сей раз ничто не должно помешать, и уж тем более не должны помешать мои собственные дурацкие страхи.

Молю вас, сэр, забудьте все, что я вам написал, и не бойтесь ни этого дома, ни тех, кто в нем работает. Доктор Аллен – достойный человек, и я ужасно виноват перед ним, ибо говорил о нем дурно. Жаль, что нам пришлось расстаться, но у него есть и другие дела. Его вклад в мои исследования никак не меньше моего, и теперь мне кажется, что, когда я испугался достигнутых мной результатов, я испугал и его, ибо он – мой первый помощник.

Вард замолчал. Доктор не знал, что ему думать и что говорить. Он чувствовал себя дурак дураком, слушая на удивление спокойное отречение от письма, но не мог отделаться от мысли, что только что произнесенная речь – бредовая, чужеродная и явно сумасшедшая, тогда как трагическое послание не вызывало у него сомнений в авторстве Чарльза Варда, каким он знал его всегда. Виллетт попытался перевести разговор на прошлое и напомнить молодому человеку кое-какие случаи, желая воссоздать обычную атмосферу их прежних бесед, однако это привело к непредсказуемым результатам.

То же самое происходило потом в беседах с другими психиатрами. Из мозга Чарльза Варда как будто исчез целый пласт памяти, в котором было заложено главным образом знание современных реалий и его собственной жизни, словно поток сведений о старине, полученных им в детстве, всплыл из бездны подсознательного и затопил все остальное.

Знания молодого человека о прошлом производили ненормальное и нечистое впечатление, и он всеми силами старался их не выдавать. Стоило Виллетту упомянуть о каком-то любимом старинном объекте его мальчишеских изысканий, и Вард не мог удержаться, чтобы не рассказать нечто такое, чего никак нельзя было ждать от простого смертного, и, слушая его гладкую речь, доктор лишь пожимал плечами.

Ну откуда молодой человек узнал о том, что одиннадцатого февраля 1762 года, которое пришлось на четверг, с головы жирного шерифа свалился парик, когда он перегнулся через перила на представлении в Театральной академии мистера Дугласа, располагавшейся на Кинг-стрит, или о том, что актеры чудовищно искромсали текст «Искренних любовников» Стила и публика едва ли не обрадовалась закрытию театра, случившемуся через две недели по настоянию баптистов. Вероятно, в старых письмах можно было бы найти упоминание о «дьявольски неудобной» коляске Томаса Сабина, которую он привез из Бостона, однако ни один здравомыслящий историк никогда не сказал бы, что у Эпенетуса Олни вывеска (аляповатая корона, которую он велел намалевать, когда переименовал свою таверну в «Королевское кафе») скрипела, в точности следуя первым нотам новой джазовой пьесы, которую с утра до вечера можно слышать по радио в Потюксете.

Вард, однако, недолго распространялся о старине. Современные и личные темы он отмел сразу же, а дав себе волю и повспоминав прошлое, довольно быстро заскучал. Он явно желал утомить своего гостя, чтобы он ушел и никогда больше не возвращался. Для этого он предложил Виллетту осмотреть дом и, не дожидаясь ответа, повел его по всем помещениям, от подвала до чердака. Виллетт зорко глядел вокруг, однако лишь обратил внимание, что книг слишком мало, если вспомнить опустевшие книжные шкафы в доме Варда, а так называемая «лаборатория» – всего-навсего видимость, следовательно, и настоящая библиотека, и настоящая лаборатория находятся где-то в другом месте, но где?

Не выведав ничего о тайных занятиях молодого человека, доктор Виллетт до наступления вечера возвратился в город и все в подробностях пересказал старшему Варду. Они пришли к единодушному выводу, что мальчик явно не в себе, но решили пока не предпринимать никаких действий. Самое главное, миссис Вард должна была оставаться в совершенном неведении насчет состояния ее сына, несмотря на его странные, напечатанные на машинке послания.

Мистер Вард решил сам навестить Чарльза, устроив ему что-то вроде сюрприза. Однажды вечером доктор Виллетт усадил его в свою машину, отвез к бунгало и стал терпеливо ждать его возвращения. Визит затянулся, а когда отец покинул дом, на нем лица не было. Принимали его почти в точности как Виллетта, разве что Чарльз очень долго не появлялся после того, как его отец заставил впустить себя и властным жестом отослал прочь португальца, да в его поведении не было даже намека на сыновнюю любовь. В комнате горели совсем слабые лампы, и все равно Чарльз жаловался на резь в глазах. Говорить нормально он не мог будто бы потому, что у него в ужасном состоянии горло, и в его натужном шепоте было что-то пугающее, от чего мистер Вард никак не мог о нем забыть.